Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

— И он отошел к своему столику.

Собственно, ничего такого она ему не сказала. И у Липы нет никаких оснований считать, что он, Цаля, потерпел поражение. Ведь его действительно познакомили с этой девушкой, он может это подтвердить, есть свидетели. Но стоило ему снова услышать ее голос, как мысли о Липе вылетели у него из головы, и он снова, теперь уже гораздо смелее, подошел и, назвав ее по имени, сказал:

— Нет, я не ошибаюсь.

На этот раз девушка не надула губы с таким детски обиженным выражением и не прикрыла глаза ресницами, избегая его взгляда, но ответила с прежней решительностью:

— Простите, вы все-таки ошиблись.

Ни Липино хмыканье, ни взгляды, которые Липа Сегал все время бросал, не помешали Цале потом подойти к окну и стоять там до тех пор, пока Дина не свернула за угол.

— Я вижу, братец, она уже тебя околдовала. А знаешь ли, кто она есть, эта Дина?

Цаля отошел от окна, предоставив полуденному солнцу наводить блеск на чисто вымытый пол.

Странно, Цаля только сейчас заметил, какие у Сегала тонкие губы. Интересно: он их всегда поджимает или только в тех случаях, когда хочет предупредить об опасности? Судя по взгляду, которым Липа смерил его в эту минуту, так оно, скорее всего, и есть. И не того ли кудрявого паренька имел в виду завклубом, когда при первой же встрече заговорил о комсомольцах, которые встречаются с лишенками?

— Послушай-ка, братец, пошли есть мороженое.

— Мороженое? — Цаля даже растерялся. — С чего это вдруг?

— Ты не знаешь, какое у нас мороженое, такого ты и в Ленинграде не найдешь. Это первое. Во-вторых, поглядишь, как такое мороженое едят. Все местечко сбегается, когда я за него сажусь. Ну, а в-третьих, тебе самому не мешает малость охладиться. Разве я не вижу, как ты загорелся? Нет, братец, не для таких, как мы, эти барышни. Таким, как мы, нельзя забывать о пролетарской выдержанности. Думаешь, классовая борьба не касается любви? О‑го-го, еще как касается!

Не успели они войти в домик, где на красной ставне был намалеван белый сифон сельтерской, как в открытые окна стали заглядывать любопытные лица прохожих.

Вместе с пятью блюдцами мороженого — по четыре шарика на блюдце, каждый в яйцо величиной — буфетчица, черномазая проворная бабенка с пухлыми белыми руками, принесла и поставила на столик часы.

— Так сколько минут ты мне даешь на все это дело?

Кто-то из стоявших под окном крикнул:

— Пять минут!

Липа повернул голову к окну:

— Ладно, но тогда плати за угощенье, кто платит, тот и срок назначает. Так сколько, говоришь, минут, а, Цаля?

Расстегнув ворот рубашки и повернув будильник циферблатом к окну, так, чтобы зрителям тоже было видно, Липа слегка зажмурился, раскрыл рот и глубоко втянул в себя воздух. В помещении и за окнами все замерли, — по-видимому, сейчас должно было произойти нечто необычайное. И действительно, ничего подобного Цале еще не приходилось видеть. Липа бросил в разинутый рот шарик мороженого и тут же, не размяв, не разжевав, запрокинул голову и, тараща глаза, проглотил его целиком, как пилюлю.

Когда Липа, покончив с последним шариком, широко раскрыл пустой рот в знак того, что честно заслужил угощение, Цаля почувствовал, что дрожит, точно это не Липа, а сам он проглотил пять блюдец мороженого и теперь все глазеют не на Липу, а на него, на Цалю.

Он быстро расплатился с хозяйкой буфета и ушел.

Так глупо, по-мальчишески, дать себя провести! Тот сидел и глотал мороженое, а он как дурак глядел ему в рот! Все местечко будет теперь над ним потешаться! Что подумает о нем Дина?

В читальне он застал несколько человек. Была там и уборщица Шейндл. Котда он вошел, Шейндл как-то странно шмыгнула носом. «Сейчас спросит, — подумал он: — «Как это вы, взрослый вроде человек, позволили себя провести, словно маленького?»

Книга, которую он, уходя, оставил на столе, так и лежала раскрытая. Через два дня его доклад, а материал не готов. Почти полдня ушло ни на что. Он заставил себя проконспектировать несколько страниц, но мысли его были заняты другим.

Нет, Липа, видимо, не случайно заставил Цалю глядеть себе в рот. Нарочно так подстроил, чтобы выставить в смешном виде перед людьми. Как он теперь будет выступать в клубе? Хоть бери и уезжай отсюда, вот до чего Липа его довел. Может, Липа этого и хотел? Может, он, Цаля, ему чем-то мешает? Почему бы тогда сразу не сказать? А может, Липа сделал это из-за Дины, чтобы Дина и впредь Цале отвечала так, как ответила сегодня утром? Может, Липа боится, как бы Цаля не оступился? Не потому ли он ему поспешил сказать, что и любовь не обходится без классовой борьбы?

Да что, в самом деле, за кого этот Липа его принимает! С какой стати запугивает всякими опасностями, которые будто бы подстерегают здесь Цалю на каждом шагу, и с первого же дня следит за ним, на помочах вздумал его водить, как ребенка, который может поскользнуться на льду. То, что он сегодня дал себя так глупо провести, не более как случайность, и он это Липе еще докажет... И Дине, которая сегодня держалась с ним так свысока, с таким равнодушием, ей он тоже докажет... Она еще сама будет искать случая с ним познакомиться, и тогда он ей ответит так же, как она ответила ему. «Извините, барышня, — скажет он ей, — вы ошиблись». Да, так он ее и назовет: «барышня». Тех девиц, что прогуливаются по Невскому, всех этих нэпманских дочек, студенты иначе и не называют. Это уже стало чем-то вроде прозвища. Ни один из его товарищей не пройдется по улице с такой барышней. Попробуй кто-нибудь, еще за перебежчика посчитают. Если Липа боится, что он, Цаля, тоже может стать перебежчиком, ну так пусть успокоится: он хоть сегодня пройдет мимо Дины и даже не поглядит на нее.

— Не веришь? — проговорил он вслух, словно обращаясь к Липе. — Ты меня еще не знаешь. Да, братец, не знаешь ты меня, — и углубился в чтение, сам удивляясь своему спокойствию. Какое ему дело то того, что уже наступил вечер и шоссе с окрестными лугами усеяно гуляющими.