Саван для блудниц - Анна Данилова

Лариса, лицо которой мгновенно побледнело, стояла, тупо уставившись на Игоря, и, казалось, ничего не понимала. Крошечный листик зеленого салата прилип к ее нижней губе, подрагивающей в надвигающейся буре нервных слез, – Шубин знал эту примету у женщин и поспешил не допустить истерики. – Может, мне все это только показалось? Юля, которая почти спала, прислонив голову к стене, никак не отреагировала на его слова.

И тогда Игорь решил вернуться в ванную комнату, чтобы еще раз убедиться в том, что ему все это не померещилось, что он, в конце концов, не спятил!

Но зеркало никто не помыл – кровь была на месте. А с кухни до него донесся тихий беспомощный скулеж: Белотелову все-таки прорвало…

«Ладно, – подумал Игорь, – позвоню ей завтра и спрошу, из какой фирмы был агент Саша, а заодно и его фамилию. Если он, конечно, реально существует…»

* * *

– Скотина! – Тамара рассматривала огромный синяк на бедре, который остался у нее после Горкина, и удивлялась тому, как же она не почувствовала боли тогда, когда обо что-то ударилась или ЕЕ УДАРИЛИ.

Сидя в ванне, по грудь в горячей мыльной воде, она то и дело поворачивала голову, чтобы посмотреть на свое отражение в запотевшем большом, во всю стену, зеркале, и для этого ей всякий раз приходилось стирать мокрой ладошкой мутный налет от пара, чтобы успеть увидеть там, в образовавшемся чистом оконце, свое красное лицо и струящиеся вдоль него волнистые, потемневшие от воды прядки волос.

Отец крикнул ей что-то, но она не разобрала. Куда-то он собрался – снова, наверно, играть в карты. Он даже просил ее открыть дверь, но ей было лень подниматься, чтобы выполнить его просьбу.

– Уходишь? – устало спросила она, повышая голос, чтобы он ее услышал.

– Ухожу, у нас тут…

Но в это время она перевела кран с водой в ванну и последние его слова не расслышала. Скорее всего он собирался ей сказать что-нибудь насчет ужина.

– Иди, я поем сама, позвонишь мне потом, ладно? – Она уже еле ворочала языком, настолько обессилела от горячей воды и всего, что произошло с нею за последние несколько часов.

– Позвоню.

Она услышала, как хлопнула дверь, и облегченно вздохнула. Наконец-то она сможет спокойно, без всяких нравоучений провести вечер так, как ей этого хочется. А хочется ей тишины, покоя, хочется забраться в постель с подносом, полным еды, и просто отдохнуть, не прислушиваясь к монотонному и вечно виноватому голосу отца, который и сам, наверно, рад куда-нибудь испариться, раствориться в объятиях своей молоденькой и уже брюхатой от него любовницы, а туда же – учит жизни…

Тамара с трудом выбралась из ванны и, придерживаясь за стену, чтобы не упасть, вышла в прихожую, чувствуя, как бухает и ломит где-то под лопаткой сердце. Вздохнула полной грудью, постояла немного, приходя в себя, и двинулась дальше, в комнату, откуда доносились звуки работающего телевизора.

Первое, что она увидела, это сидящего в кресле мужчину, при виде которого Тамара совершенно ясно поняла, что сошла с ума. Обкурилась или перепила. Она закрыла глаза. Открыла. Мужчина поднялся и теперь говорил ей что-то, но она из-за шума в ушах не могла его услышать.

– Извините, но ваш отец должен был предупредить вас… – Мужчина отвернулся, чтобы не смущать ее, голую, всю в капельках воды, зефирно-розовую и блестящую от чистоты и влаги.

– Я сейчас оденусь. – Она вернулась в ванную за халатом, закуталась в него и снова вошла в комнату, села в глубокое кресло рядом с гостем, скромно повернувшимся к ней спиной, и сказала, с трудом преодолевая тошноту и головокружение:

– Как вас зовут? Вы ведь папин друг детства?

– Да, а зовут меня Игорь, можно без отчества. Сперанский.

– А где папа? Да повернитесь же вы, на самом деле! Я уже одета…

Он повернулся, и Тамара, увидев совсем близко от себя его синие глаза, проникающие до самого дна ее женской сущности, обмерла от охватившей все тело истомы. Это не было похоже на ощущения, которые вызывал в ней даже Льдов своим появлением или звучанием своего голоса. Тяжелая и душная волна, свернувшись в горячий, почти огненный тугой клубок, застряла в горле и тотчас растеклась в груди, сродни жаркому чувству детской, щенячьей радости от предвкушения чего-то необыкновенного, от чего может зависеть вся дальнейшая жизнь. Такое бывает, когда переезжаешь на новую квартиру и оказываешься в комнате, где тебе предстоит жить долгие годы, и эта комната кажется тебе невероятно большой и светлой, полной смутных видений будущих радостей и праздников…

Примерно такое же чувство она испытывала, глядя на этого большого и взрослого человека, так непохожего на тех полумальчиков-полумужчин, с которыми она проводила время, сознательно опускаясь с ними все ниже и ниже, скользя по опасной тропинке вниз, кубарем скатываясь в хлябь животных удовольствий, на самое дно физиологических конвульсий, не имеющих ничего общего с прежними девичьими мечтами о сладком трепете невинных поцелуев…

Она уже не помнила, когда и как стерлась та грань, та яркая, будто от фломастера, полоска между дозволенным и недозволенным, которую специально для нее провели взрослые, слишком давно это было, да и та ли рука держала этот самый фломастер… Мама сама упорхнула – только и видели ее распушенный пестрый и блестящий хвост. А папа мирно и тихо жил за своей чертой, в своем мирке, пахнувшем горячим какао и гренками, которые ему готовила его Машенька (он сам рассказал ей об этом однажды, когда сильно выпил) и где тоже не было места Томочке. Так почему же было не создать свой хрустальный, наполненный теплом иудовольствиями шар, куда можно забраться с ножками и болтать ими, как в солнечный июльский денек, когда, сидя на мостках, ради острых ощущений вспениваешь быстрыми шлепками пяток упругую прохладную воду… Вот только как же получилось, что этим хрустальным шаром стала заплесневелая и полная вони от застарелой грязи и затхлости квартирка Иоффе, ничего не подозревающего старика, запутавшегося как в жизни, так и в пространстве и потерявшего временные и денежные ориентиры в этом быстро меняющемся мире?

Сейчас, глядя на неизвестно откуда появившиеся в руках гостя розы, много белых роз с обращенными к ней полураскрывшимися головками, источающими нежность и аромат, который она еще не слышала, но предчувствовала, раздувая нервно и спешно ноздри, словно желая, чтобы розовый запах не прошел мимо. Ей вдруг почудилось, что все это уже было, и нечто пресное и обыденное кольнуло ее в грудь – неужели это сон?

– Вас зовут Игорь? А почему вы здесь? – задавала она эти вполне уместные, но ставшие сейчас дежурными вопросы, между тем как сама уже тянулась к этому мужчине, одетому в чистую красивую и дорогую одежду, чтобы прикоснувшись к нему, убедиться в том, что он реально существует.

– Сказать вам то, что принято говорить в подобных ситуациях, или вы хотели бы услышать правду?

– Можно по-порядку: сначала расскажите сказку, а потом правду, и, в зависимости от того, что мне больше понравится, мы будем строить дальнейший вечер.

Сперанскому показалось, что он знает ее всю жизнь, что всегда знал и слышал этот молодой и сильный голос, связанный с внутренней силой пятнадцатилетней девочки, которая наверняка четко представляет себе, что ей нужно от жизни и какими грязными и скользкими путями ей придется пробивать дорогу к зрелости. Таким, как Тома, гувернантки не нужны, и кнут – тоже. Им нужно другое – чтобы их оценили умные и опытные мужчины, которые взялись бы их приручить.

– Эти розы вам, Тамара. – Сперанский протянул ей букет, обернутый снизу гофрированной тонкой, молочного цвета бумагой, перехваченной в талии золотой тонкой лентой.

– Вы волшебник? Откуда розы? Ведь их не было, когда я вошла в комнату…

– Я не волшебник, я негодяй, который собрался похитить вас у вашего отца. Мне сорок лет, я много старше вас, но мне нравится в вас все, даже эти прозрачные капельки воды, сверкающие на кончиках ваших мокрых волос. Я ни на что не претендую, просто прошу, чтобы вы позволили мне иногда видеть вас.

Можно?

Он подошел к ней и взял ее руку в свою, поднес к губам – она не отдернула. Но ей стало нехорошо, ее снова затошнило от сознания несовместимости всего, что происходило и происходит в течение одного этого вечера. Так не бывает. Вот сейчас, в эту минуту, что она стояла с протянутой для поцелуя рукой перед Сперанским, ей почудилось, что руки Горкина все еще продолжают держать ее за бедра, а губы его, слепые и холодные, ищут источник новых мужских сил…

Раньше, представляя себе пусть даже и Горкина или вспоминая ту или иную картинку пережитого на продавленном диване Иоффе, она чувствовала томление внизу живота и готова была вновь испытать все снова, но теперь вместо этого вдруг возникла вполне ощутимая боль, как будто тело ее изнутри саднило и кровоточило от чрезмерной ненасытности.