Обязан жить. Волчья яма - Борис Силаев

— Иди к трубе…

Метрах в трех от стены колышется во мраке темная вершина тополя. Андрей приседает и вдруг, раскинув руки, как ныряльщик, прыгает во тьму ночи. Он слышит треск веток и материи, в лицо и тело впиваются десятки заноз, листва прошуршала, точно раздираемое сукно. Андрей на лету ловит ствол, хватает его пальцами, прижимается всем телом и повисает над землей невидимого двора.

Он еще слышит:

— Его нет…

— Свалился с карниза?

— Тут нет, пошли вниз…

Потом две тени долго ходят под стеной дома, их сдавленный шепот доносится до Андрея:

— Здесь тоже его нет…

— Смылся.

— Теперь легавых приведет.

— Я его ножом пырнул. Сдохнет где-нибудь под забором.

Они ушли. Андрей еще долго висел на дереве, лбом прижавшись к холодной коре. Он видел черный обрез крыши и ночное небо, наполненное звездами. Кружилась голова…

Наконец Андрей слез с дерева, сел на землю и, сунув руку под пиджак, нащупал на плече, со стороны спины, резаную рану, из которой сочилась густая и теплая кровь.

«Хорошо отделался… Кажется, спасся… Чем бы остановить кровь?.. Подложить носовой платок…»

Он нашел в железных воротах калитку и выбрался на пустынную улицу. Побрел вдоль домов, останавливаясь у деревьев. Схватившись за них, подолгу отдыхал, кашляя от приступов боли. Потом опустился на чугунный круг у подножья липы и сидел, не в силах встать на дрожащие ноги. Кровь натекала лужицей. Она катилась по руке, и он пальцами чувствовал тяжесть липкой жидкости.

Деревья осыпали на него опаленные солнцем шершавые листья. Пробежала взъерошенная кошка и посмотрела двумя фосфорными глазами. В водосточной трубе скатился камень. Он простучал по жестяным изогнутым коленям и мягко вывалился на асфальт.

«Надо идти… Истеку кровью… Последняя надежда на Наташу. Представляю, как она удивится…»

Андрей, сцепив зубы, поднялся на ноги и, шатаясь, пошел дальше. Время сместилось в его сознании. Он не помнил, сколько брел по пустынным улицам города. Падал, вставал, снова лежал на земле, мокрый от холодного пота.

Самое трудное было взойти на третий этаж. Каждая ступенька казалась непреодолимым препятствием. Кровь пятнала цемент. Два раза ударил в дверь и прислонился к стене. Долго не открывали. Затем звякнула цепочка, и женский голос спросил:

— Кто там?

— Я… Андрей, — прошептал он.

Она распахнула дверь, подхватила его под руки и ввела в прихожую.

— Наташа, в чем дело? — отозвался отец из своей комнаты.

— Ничего. — Наташа затащила Андрея к себе, и он рухнул на ее кровать.

— Я грязный весь… Извини.

— Что с тобой? Почему ты в городе?

— Потом, — голова Андрея поплыла в тумане. Вещи потеряли очертания и стало душно. — Тряпкой… Вытри на лестнице кровь…

В дверях показался отец. Он был в нижней помятой рубашке, на голове вязаный колпак. Растерянное лицо его покрылось смертельной бледностью.

— У нас раненый человек?! Это безумие! Наташа…

Не слушая, она побежала на кухню и с тряпкой в руках вышла на лестничную клетку.

Старик осторожно приблизился к постели, вытянув шею, взглянул из-за спинки кровати.

— Это вы, Андрей! Боже мой… В какую темную историю вы попали? Посмотрите на себя — вы весь в крови!

— Ничего, папаша, — прохрипел Андрей. — История без крови не бывает…

Наташа вернулась, с отчаянием бросила взгляд на неподвижного Андрея. Он слабо улыбнулся ей в ответ, с напряжением раздвигая онемевшие губы.

— Вот… Увиделись…

— Кошмар какой-то, — старик не мог прийти в себя.

— Идите, папа, идите, — Наташа повела его к двери, накинула крючок и, повернувшись, заплакала. Всхлипывая, достала из комода простыню, начала рвать ее на полосы.

— Я… Я ботинки, — Андрей попытался подняться на кровати. — Ботинки сам…

Нож снова вошел в рану. На этот раз он был еще длиннее Я раскален докрасна. Лезвие точно пронзило плечо и грудь, разрывая легкие и ломая ребра. Андрей отвалился на подушку и потерял сознание.

Глубокой ночью поручик Фиолетов постучался в кабинет полковника. Он прошел по ковровой дорожке к столу Пясецкого и положил на край несколько папок.

— Дело уголовника Забулдыги, Альфред Георгиевич, — сказал Фиолетов. — Как вам известно, он покончил жизнь самоубийством. Судьба альбома неизвестна. Но, как мы предполагаем, он сгорел во время пожара. Вот здесь все, что касается полученных донесений, опросов заключенных, населения. Потрачены большие средства. Все напрасно.

— Вы предлагаете… — начал полковник и замолчал, давая возможность закончить мысль поручику. Он смотрел на того, и первый раз за время их совместной работы у него шевельнулось к Фиолетову доброе чувство.

«Как плохо выглядит, — подумал он. — Совсем молодой человек, но под глазами мешки, цвет лица совершенно желтый. Много работает… Пьет? Это молодость. Война одних сломала, других ожесточила. Что она сделала с этим веселым легкомысленным человеком, которому судьба готовила карьеру блестящего гвардейского офицера и славу завоевателя женских сердец?.. Она его развратила, и в этом меньше всего его собственной вины…»

Поручик не отрывал взгляда от полковника. Его поразил непривычно мягкий блеск всегда холодно-бесцветных глаз Пясецкого. Усталость взяла свое — сейчас перед Фиолетовым сидел дряхлый старик в просторном военном кителе. Склеротические сосудики на верхушках щек и на кончике носа порозовели, налившись бледной кровью, увядшая кожа складкой повисла под костлявым подбородком.

«Что его не пускает на покой? Ведь по его велению здесь бьют и пытают… Все средневековье содрогнулось бы от того, что происходит в наших подвалах… Старый, немощный человек… Он защищает веру, престол и отечество? Неужели и в самом деле эти идеи могут вдохновить и дать новые силы, оживив разбитое временем и болезнями дряхлое тело? Или это просто маразматическое стремление властвовать над другими? Он умный человек и не может не понимать, что в этой войне мы обречены. Откуда же у этого человека такая педантическая преданность проигранным идеалам, если даже накануне краха он не бросает своего безжалостного занятия на безрадостном посту…»

— Вы предлагаете? — повторил в раздумье полковник, и поручик кивнул головой:

— Совершенно верно, Альфред Георгиевич, закрыть дело. Потрачены большие суммы, отвлекались силы. Закрыть и поставить тем самым на альбоме крест. Он сгорел. Превратился в дым. Как это ни обидно.

— Лещинский… — прошептал Пясецкий и поморщился. — Обычная смерть. Что показало вскрытие трупа Забулдыги?