Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы) - Ирина Борисова

А потом меня совсем затягивает кафедра. Я не могу пропустить ни минуты, делается жутко от того, какой я еще неуч, несмотря на все мое радиолюбительство, а на лекциях читают еще только математику и физику, и так хочется забежать вперед.

А однажды ко мне на кафедру заходит Оля. Она бросает сумку на приборы, усаживается переписывать лекции, а потом предлагает: "Пойдем в мороженицу!" Мы идем, и там без всяких предисловий Оля вдруг говорит: "Знаешь, Петька, у меня должен быть ребенок!" Я чуть не падаю со стула, хочу что-то спросить, но Оля останавливает: "Не спрашивай, ты его не знаешь, он из общаги, это ему до фени. Ужасно все глупо, - быстро говорит она. - Знаешь, Петька, ты извини, что я тебе рассказываю, но кому-то мне надо, а девицы сразу разнесут на все общежитие. Понимаешь, вот так живешь, как дурочка - куда ветер дунул, туда и понесло, а потом вот что получается. Ясно, конечно, что теперь делать, да и направление уже есть, только очень как-то тяжело. Чувствую, что вот сделаю это, а дальше будет еще хуже - это как какой-то рубеж. А куда денешься, не к родителям же ехать, они с ума посходят, да и старые уже", - и она вздыхает, улыбается и говорит, что вот она все же какая болтушка выговорилась, и вроде легче. И я смотрю, как, опустив глаза, она не может открыть пудреницу, пальцы срываются с кнопочки, и чувствую, что на меня накатывает, и что я сейчас сделаю что-то такое. Я вдруг замечаю, какая она сделалась измученная, и представляю, что вот она сделает это и вообще перестанет болтать и смеяться, ее как переедет трамваем, и я вдруг понимаю, что и я не могу, не хочу, чтобы это было.

- Оля, - говорю я страшным шепотом, - не надо ничего делать, выходи за меня замуж!

И после этих вырвавшихся неизвестно откуда слов с нами происходят невероятные вещи - начинается период фантастических превращений. Я превращаюсь сначала во вцепившегося в Олю мертвой хваткой бульдога, потом во вдохновенного вруна, наговорившего обомлевшим родителям о своем предполагаемом ребенке, затем во вполне приличную няньку. Оля из беззаботной хохотушки превращается сначала в нервное, издерганное существо, рыдающее вечерами после того, как моя мама напичкивает ее икрой и орехами: "Если бы она только знала!" Потом она делается бессонной, тревожащейся за каждый всхлип Сонечки мамой, кидается все делать сама, и у нее приходится силой отнимать половую тряпку. После всех этих превращений, когда, наконец, все становится на свои места, и мы с Олей вечером лежим рядом и, улыбаясь, вспоминаем все, что было, и загадываем о том, что будет, тогда-то Оля и начинает со мной первые разговоры о Жене.

Мы учились тогда на втором курсе, и многое уже переменилось. Мы с родителями получили квартиру - наши комнаты стали всем тесны. Женя тоже уехал из старой коммуналки - он переселился в общежитие. С первого курса он занялся общественной работой, стал активистом факультетского бюро, метил в институтское. Наш домашний Женька, стал очень независимым и серьезным мужчиной. Молчаливый и сосредоточенный, он появлялся на собрании группы, выходил к доске и говорил: "Так вот, ребята, по поводу телефонных звонков..." Он начинал официально скучным тоном, и всем сразу становилось ясно, что получена инструкция из деканата провести работу, чтобы студенты не пропускали лекций, ссылаясь на заказанные междугородные переговоры с родительским домом, и что инструкция есть инструкция, долг Жени поговорить, а их - послушать, а дальше все опять пойдет по-старому. И то, что говорил Женя, никак не ассоциировалось именно с ним, он оставался для всех нормальным парнем, но за ту официальную строгость, которой он пользовался во время выступлений, и которую моментально оставлял, спускаясь с трибуны, некоторые уважали его, считая, что Лазарев понимает, что к чему, а другие, в том числе и моя Оля, его не любили.

- Он проныра, ты что не видишь? - горячилась Оля, приподнявшись на локте и сверкая в темноте глазищами. - Ему плевать на всю общественную работу - была бы личная польза!

- Наверное, так, - соглашался я, - но мы с тобой не жили так, как он, нам можно не делать то, что не хочется, а было бы, как у него, неизвестно, куда бы мы бросились, чтобы оторваться - вот получил же он через бюро общежитие.

- И ты вот тоже, и тебя он использует, - упрямо гнула Оля, - теперь как экзамены, так тут как тут, а вспомни-ка экономику в прошлом семестре!

В прошлом семестре, когда Сонечка была совсем маленькая, мы ходили на лекции по очереди, а по экономике у нас совсем не было конспекта, и я попросил Женю принести перед экзаменом свой и почитать его вместе с нами. В этот день Соня особенно капризничала, и в доме, когда пришел Женя, был полный бедлам: безуспешное укачивание, теплые пеленки, укропная вода, и тут еще Женя открыл сумку и хлопнул себя по лбу - забыл конспект в общежитии. Он не ушел - вызвался помочь, но Оля его зло шуганула, а потом вдруг быстро влезла к нему в сумку, порылась, вытащила тетрадку и издала победное "Вот!" Женя сказал, что от этих экзаменов скоро совсем свихнется, и мы кое-как занимались, а когда он ушел, Оля спросила: "Ты что, ничего не понял?" "А что?" - удивился я. "Нарочно же припрятал, увидел, как у нас тут позанимаешься - не то, что одному в читалке!" И я обозвал ее фантазеркой, но она упорно вспоминала это при каждом удобном случае типа: "Женя обещал и забыл", и грозилась мне неведомыми бедами от Жени: "Вот ты еще увидишь, вот посмотришь!"

Я не хотел ничего видеть и никуда смотреть. Он, действительно, иногда подводил меня хотя бы и на кафедре, куда тоже устроился на пятом курсе. Во время авралов, когда надо было в конце квартала писать отчет или доканывать прибор, вдруг приезжала какая-нибудь делегация или устраивался праздничный вечер, и все это не могло обойтись без Жени, и я сидел вечерами один, дергаясь, что там дома, если болела Сонечка, но я всегда помнил, что работой в бюро держится его дефицитное и для иногородних общежитие, а в случае с конспектом, даже если Оля и была права, я знал - кому-кому, а ему действительно жизненно нужна была стипендия, он, действительно, не мог заваливать, как могли, на худой конец, мы - нам, семейным, ее все равно бы потом дали, да и не оставили бы нас родители.

И потом, теперь этого уже нет, а тогда мне было не то что не важно, какой Женя человек, но я просто подходил к нему совсем с иной меркой, чем к другим людям. Несмотря на все то, что я о нем тогда уже знал, он был мой человек, как Оля с Соней, как родители. Он был не просто высокий парень с серебристыми волосами и твердым подбородком, за его спиной прятался испуганный до полусмерти мальчишка, и было распиравшее мне грудь чувство жалости и бессильной злобы. За его спиной был черный зимний вечер, свет фонаря, косо летящие хлопья снега, два мальчика - он и я, присевшие рядом в сугроб, горящие щеки, сбитые шапки, растерзанные шарфы, пресный вкус зачерпнутого пригоршней снега, удивленные глаза одного, таинственный шепот другого. Что он говорил мне тогда, теперь я уже не помню, да и не это важно. С Женей был связан целый мир, невозвратный и прекрасный, и никакие мелочи не могли затушевать его, заслонить, испортить.

Да и вообще, от всех этих рассуждений, кто что да почему сказал или сделал, кто какой человек, кто как к кому относится, от всего этого я был далек, я был равнодушен к таким вещам, как и к художественной литературе. Во всем этом очень любила разбираться Оля, а у меня всегда была только радиотехника, и пока я думал о случайных процессах, мир казался мне гармоничным и стройным, и ничего в нем не могло быть непоправимо плохого.

И когда на распределении Женя перешел мне дорогу с аспирантурой, я, конечно, расстроился, но больше оттого, что расстроится Оля; оттого, что не будет относительной свободы со временем, а Оля ждала второго малыша. Я, действительно, хотел, как и говорил Жене накануне распределения, посмотреть, как работают в больших институтах и как делают настоящие вещи - на кафедре все было все-таки уже такое знакомое и как будто кукольное. Но от аспирантуры сам я, конечно бы, не отказался, мне интересно было закончить тему. Но перед распределением ко мне подошел мой руководитель доцент Смирнов и, заикаясь, как всегда при волнении, сказал: "П-пивоваровский обалдуй п-попал в милицию за хулиганство, а твой п-прохвост его покрыл на бюро. Если оставят его, я уволюсь". Пивоваров был наш профессор, обалдуй - его сын, обучающийся на первом курсе, а прохвост - Женя, - Смирнов его не любил. И все случилось так, как говорил Смирнов, только он не уволился. "Все рассчитал, примазался на пятом курсе!" - кричала Оля. - Да после этого, да я бы!" Больше всего ее выводило из себя, что на распределении ко мне подошел Пивоваров, и, сочувственно хлопая по плечу, сказал, что, конечно, понимает, что я в равной степени с Лазаревым занимался этой темой, но оставить они могут одного, а Лазарев - общественник. "В равной степени! - стучала кулачком Оля. - Это ж в лицо надо было плюнуть!"

Но еще возмутительнее с ее точки зрения было то, что Женя стоял рядом и не возражал, не отмахивался, а только вежливо улыбался. Она не слышала еще, как он сказал мне с улыбкой, когда отошел Пивоваров: "Тебе ведь до лампы вся эта аспирантура, да, Петька? Сам же говорил!" И все же, когда после распределения мы с ребятами пошли в шашлычную, и там он страстно кричал мне в ухо: "Петька, мне аспирантура позарез, женюсь на Тане Беликовой, она на первом курсе еще, папашу с мамашей не уломать, а буду аспирант расколются!", тогда я все понял. Я знал проректора Беликова, с его дифирамбами ученым, которые он расточал по любому поводу на лекциях, и я обрадовался, я понял, что Жене, на самом деле, стыдно и неудобно передо мной, но я также помнил, как и сам тогда вцепился в Олю, готовый использовать все; я налил нам обоим еще вина, и поздравил его, и сказал, что мне, действительно, плевать на аспирантуру, я даже рад, что так вышло, что отказаться самому у меня бы не хватило духу. И все было прекрасно, только стучал кулачок Оли, и дробь ее кулачка подвела черту под периодом нашей жизни, когда моя душа была еще открыта Жене, после этого все у нас пошло вкривь и вкось.