Солнечная - Иэн Макьюэн

За противоестественно большой гонорар он должен был выступить на энергетической конференции с участием институциональных инвесторов, менеджеров пенсионных фондов, солидных господ, которых нелегко будет убедить, что мир, их мир, в опасности и они должны распределить свои инвестиции соответственно. Из-за инерции, слепой профессиональной привычки они прикипели к старым знакомым – нефти, газу, углю, дровам. Он должен внушить им, что нынешние источники их прибыли однажды их погубят. В таких случаях надо, конечно, изъясняться в самом общем плане, но если Биэрду, обладателю уже десятка с лишним патентов, удастся хоть отчасти убедить слушателей, его собственная компания пойдет в рост. Они ждали его в «Савое» в сдвоенных апартаментах с видом на реку и, хотя заранее получили извинения за задержку, вскоре непременно растекутся по другим своим совещаниям, и хрупкое чудо календарной координации, сотворенное за четыре месяца, будет убито возросшим скепсисом и фатальным уходом. Другой причиной его приезда в Лондон было завтрашнее подписание в посольстве США опциона на двести гектаров кустарниковой пустыни в Нью-Мексико – песчаный пятачок среди прокаленного простора. Если инвесторы будут довольны и пойдет финансирование, и будут предоставлены налоговые льготы, начнется строительство крупномасштабной опытной модели. При мысли об этом голова у Биэрда начинала кружиться от нетерпения.

Десять минут спешки, и Биэрд, запыхавшийся, вспотевший в своем пальто, застрял перед иммиграционным контролем, в очереди толщиной в десять человек и в сотни длиной, движущейся черепашьим темпом, – один из претендентов на дозволение вернуться в свою страну. Шли долгие минуты, и он ощущал, как слабеет в нем голос рассудка. В голове возник образ драгоценной жидкости – крови, молока, вина, – вытекающей из бака. Он не мог бороться с растущим чувством, что ущемлены его права: должен был явиться кто-то и поставить его в начало очереди, перед рядовой публикой, избавить от формальностей, проводить к лимузину. Тут что, никому не известно, кто он такой? Разве он не VIP, в конце концов? Да, VIP, как и все остальные. В такие минуты мизантропия обостряла его восприятие людей, теснившихся вокруг, уже не спутников, а противников, соперников в медленной гонке. И он не мог удержаться: высматривал нахала, всовывающегося где-то на периферии зрения, заходящего сбоку и как бы не заходящего, лезущего с хитрым шарканьем, тихонько вклинивающегося плечом. Обременяя других, воруя у них время.

Биэрд достиг места, где десять переплетенных очередей разделились на три, – к столам иммиграционных чиновников. И тут как тут он – тощий, длинный, с пергаментным лицом, в обдергае (Биэрд терпеть не мог такие пальто) – подлезает слева, пользуясь своим ростом, выставив на уровне колен здоровенный портфель, как клин. Резко и без стеснения, движимый моральной правотой, Биэрд шагнул вперед, закрыв брешь перед собой, и портфель ударил его по колену. Биэрд повернулся, обратил на него взгляд и сказал вежливо, хотя сердце забилось чуть быстрее:

– Извините ради бога.

Упрек, плохо замаскированный под извинение, вежливость с человеком, которого в эту минуту готов убить. Как хорошо, что мы снова в Англии.

Но при взгляде на лицо человека обнаружилось, насколько древен этот прохвост. Восьмидесяти пяти лет как минимум, в коричневых печеночных пятнах от бескровного лба до морщинистого горла, с бессмысленно приоткрытым ртом и отвисшей нижней губой, мокрой и слегка дрожащей. Конечно, старикам надо вперед. У них меньше времени. Они почти мертвы. Они спешат больше, чем он, и надлежит простить его, даже попросить прощения. Но старик растворился, остался где-то сзади, исчез с позором из поля зрения. Поздно предложить ему место перед собой.

И так, бездушный гонитель слабых, Биэрд явился к иммиграционному столу несколько раскаявшимся, с легким отвращением к себе и не был удивлен тем, что его фото, его рост, дата рождения и ближайшие родственники стали подозрительными данными, объектом хмурого профессионального изучения. Чиновница быстро перелистала его паспорт, взглянула на Биэрда, перелистала обратно, затем, подумав секунду, положила документ лицом вниз на сканер. Ей было меньше тридцати – наверное, вдвое моложе его. Родители, предположил он, – из Эфиопии. Если бы она слезла со своего высокого табурета, вышла из-за стола и сбросила туфли на высоких каблуках, то все равно оказалась бы сантиметров на пятнадцать выше его.

Он был кругленький, розовый от жары, двигался медленно – и опаздывал. Она была ровно настроена на свою текущую работу – охрану порталов своей страны от незваных. Он наблюдал за тем, как она проверяет его данные на экране; ее правая ладонь, слегка лиловая, порхала над клавиатурой в поисках другого ракурса на него – может быть, более детального портрета, вдруг подумал он с надеждой. С высоких лесов внутри зала будто спустилась тишина, подобно густому снегу, восхитительный холодок, и спешка отпустила его. Эта тонкой выделки, светопоглощающая, светолюбивая кожа, скульптурный очерк высоких скул (он видел только одну) с мягкой впадиной под ними, эти карие глаза, внимательно читающие его гражданский портрет, это счастливое соединение, как представлялось ему, ума и изящества… Тысячелетия назад под прохладным пологом, в каком-то тайном пустынном убежище к местному человеческому генофонду примешались гены газели. Фантазия о таком смешении кровей могла быть порождена и расизмом, и простым обожанием; в любом случае он не желал ее отбросить. Фантазия длилась, пока он смотрел на черное левое запястье и кисть, длинную и узкую, как кухонная лопатка, неподвижно лежащую рядом с пятнистой обложкой его перевернутого паспорта.

В этих делах он по-прежнему был дерзновенным дураком с давно закрепившимся рефлексом, ни на йоту не умнее себя же двадцатипятилетнего, без надежд на исправление, как считали все его бывшие жены, – и за секунды до того, как она заговорит, у него сработал рефлекс: предложить иммиграционной контролерше вместе поужинать. Он предлагал поужинать многим женщинам, совершенно незнакомым, и не все говорили «нет». Его отношения с Патрицией начались за такой трапезой и вылились в цепь настолько позорных событий, что даже теперь, десять лет спустя, он помнил то меню. Оно было предвестием грядущего, проклятием: скат с каперсами под растопленным маслом, пересоленный салат из руколы, «Пино Гриджо» с дрожжевым привкусом – натуральное, закупоренное, а он в роковом экстазе даже не вызвал сомелье.

Молодая женщина встретила его взгляд и сказала:

– Вы много путешествовали по Ближнему Востоку.

«Много» прозвучало гортанно, а утвердительное предложение – как вопрос. Лингвисты называют это «ПУС», повышением интонации на последнем ударном слоге, как недавно узнал Биэрд. В последнее время он стал языковым снобом – снобом наоборот, поскольку ввиду возраста и ограниченного круга общения плохо понимал соотношение выговора и социального статуса в нынешние дни. Год назад у него завязался роман с лондонской официанткой, которая представлялась ему бойким неприрученным созданием с дремучих городских окраин. Оказалось, что выросла она в Суррей-Хиллс, в особняке, построенном Латьенсом среди высоких лавров, а отец ее – пожалованный в дворянство математик, член Королевского общества. Биэрд бежал. И вот опять – в радостном предвкушении чего-то народного или пряного. Он ответил нейтрально:

– Да, вы правы.

– Ливия, Египет, Судан. И так далее. По делам?

Он кивнул.

– И каким же?

Его спрашивали много раз за такими столами.

– Консультант по энергетике.

– По нефти?

И опять на гортанный призвук отозвалась в нем какая-то нездоровая струнка.

– Нет, по солнечной энергетике.

– Совет по научной политике?

Не совсем – но он кивнул. Осведомленная. В дурмане романтической надежды и плотской корысти его воображение скакнуло за ужин в то время, когда она, уволившись из иммиграционной службы, разъезжает вместе с ним, деловитая и толковая, работает с ним и для него, живет для него и с ним и с его мечтой о мире, очищенном, охлажденном, обновившемся благодаря фотоэлектричеству, сконцентрированной солнечной энергии и прежде всего благодаря созданному им лично искусственному фотосинтезу, с централизованной или распределенной системой. Он научит ее всему, что знает сам о тонких пленках, гелиостатах, поощрительных тарифах. В рабочее время она будет неоценимым сотрудником, а в остальное – щедрой, атлетичной, с грубыми вкусами.

Он начал непринужденно:

– Так вы интересуетесь…

Она не дала договорить:

– Благодарю вас, мистер Биэрд.

И протянула ему паспорт правой рукой поверх левой, неподвижной, на столе. Ну конечно! Недействующая, непригодная, высохшая. Его нелепая фантазия дернула дальше, распустилась в покровительственную родительскую, жалостливую любовь к бесполезной от рождения левой руке. За ужином она будет держать вилку в правой руке и он, конечно, так же.