Голубчик - Эмиль Ажар

В кафе я отважно развернул газету. Все одно к одному: министр здравоохранения — в ту пору именовавшийся Жаном Фуайе — самым энергичным образом высказался с демократической трибуны против абортов. «Я имею определенные убеждения, — так он и сказал, — которыми никогда не поступлюсь». Браво! Я тоже против абортов обеими руками. За неотъемлемое право рождаться целиком и полностью. У меня тоже имеются убеждения, которыми я никогда не поступлюсь. Я тоже считаю: пусть поступаются другие. Я тоже дорожу покоем и чистой совестью. Я тоже умываю руки.

Эта газета каждый день посвящает целую полосу искусству и культуре в душеспасительных и благотворительных целях, а также для отвода глаз. Благонамеренный глазоотвод — отличный камуфляж. Надежное укрытие для Жана Мулена и Пьера Броссолета — там их искать не станут. Так что я — за.

На этом фоне черный кофе-экспресс выделяется светлым пятном — хоть тут горечь без камуфляжа.

Стою я, допиваю свой кофе, облокотившись на стойку, и вдруг кого бы вы думали вижу неподалеку? Того малого — уборщика. Будто случайно затесался в стадо. Этакий упитанный экземпляр французской породы, глядит задорно и весело, ничуть, как ни странно, не набычась. Пристроился у другого края поилки и при виде меня не повел и бровью, разве что подмигнул вполглаза. То есть не столько он подмигнул, сколько я уловил намек. И упреждающе кивнул. Но он хоть бы что. Не здоровается. У меня похолодело в груди. Опять неудачная попытка пересадки сердца с отторжением! Может, нам и нечего было сказать друг другу, но это «нечего» было, и оно было общим. А теперь он стоит, жует крутое яйцо, прихлебывает кофе и ни гуту. Правда, вид у него довольный, но тому причиной не я, а кофе. Уму непостижимо, сколько добрых чувств могут люди излить на какую-то ничтожную чашку кофе. Наконец он все-таки обратился ко мне, очевидно, сработало чутье и он решил приобщить меня к своей вере в ручное освобождение, в смысле «своею собственной рукой».

— А я как раз вчера о тебе думал.

Нy прямо наповал!

— И кое-что тебе принес, держи-ка…

С этими словами вынимает из кармана какой-то печатный листок и открыто протягивает мне:

— Выучи наизусть. Хоть будешь знать, что такие вещи возможны и доступны, и то прок.

Он бросил на стойку франк и с независимым видом, будто ему сам черт не брат, направился к выходу. Не напади он сразу на дверь, небось не поздоровилось бы стенке. Меня такие типы раздражают.

Я взглянул на листок. Отпечатано скверно, на ротаторе. Пришлось надеть очки. Ага, вот заголовок. «Изготовление бомб в домашних условиях из подручных материалов»…

Не знаю, как у меня не остановилось сердце! А если в кафе сидят личности в штатском и не спускают с меня глаз? Скорее порвать бумажку! Все вокруг поплыло, туман прорезали слепящие лучи фонарей, они впивались в душу, обшаривали все углы, мне звонили в дверь в шесть утра, в неизменных кожаных плащах. А я-то забыл снять Жана Мулена и Пьера Брос-солета, теперь они пропали, засветились. Прямо здесь, в кафе, за стойкой, среди рогаликов и крутых яиц, я ясно услышал этот звонок в шесть утра. Паника охватила меня, разыгралась не на шутку, а она у меня всегда разыгрывается в лицах и крупных масштабах, например в виде военного переворота в Чили, пыток в Алжире, ближневосточного конфликта или мира во Вьетнаме. Иначе говоря, горячие точки полыхают локально, а вокруг тишь да гладь. Не все отдают себе отчет в том, что жуткий страх и ужас свидетельствуют о ясности сознания и адекватном восприятии окружающей действительности во всех ее проявлениях. При нынешнем положении вещей полное физическое расстройство — самое здоровое состояние. Поэтому тревогу и смятение у недород-ков следует всячески стимулировать в целях окончательного рождения. Страх ускоряет роды — это общеизвестно.

Однако я взял себя в руки — и очень вовремя, еще чуть-чуть, и я бы сознался, что укрываю ползучего еврея. Выручила закалка старого подпольщика: да здравствует родина! — я устоял.

Не моргнув глазом допил кофе и даже заказал еще чашку — пусть видят: я не спешу удрать. Хоть я и прочитал о Сопротивлении все, что можно, но времена изменились, теперь расстрелом на Мон-Валерьен не отделаешься.

Я вытер пот со стойки и закурил трубку с наибританским видом. Похоже, уборщик за мной шпионит. Глядит простачком, а видит насквозь все мои узлы и извилины. Где же неприкосновенность частной жизни?…

Для живых существ, лишенных защитных приспособлений и затравленных принудительной свободой, один выход — уйти в подполье. Впрочем, есть и другой: порвать с Сопротивлением и обрести душевный покой в фашистской форме, но такой костюм я соглашусь надеть лишь при наличии торговой марки левых сил. На этот счет я очень щепетилен и должен знать, какого происхождения вещь. Душевный покой — тонкая материя, а где тонко, там и рвется, тут марка особенно важна. К счастью, в настоящее время реальной фашистской угрозы нет, да в ней и нет нужды — обходимся своими силами. Кто стращает фашистской угрозой, тот просто хватается за соломинку в стоге сена. Что и говорить, фашистский мундир укрыл бы меня надежнее, чем внутреннее сопротивление, но предмет данного исследования — удавы, а их, как подсказывают мне интуиция, опыт и убеждение, их такая мимикрия не прельщает, они точно знают, чем это кончится: им спустят шкуры и наделают из них ремней, щитов, сапог и черных кожаных плащей для утренних визитов. Поэтому я обзавелся укромными норами с отнорочками, чтобы можно было вернуться и спрятаться в себя. Для удава в мегаполисе с десятимиллионным населением, перенасыщенном уличным движением, жилищный вопрос имеет первостепенное значение. И даже если я по необходимости вылезаю наружу — иду, например, на работу или в бордель, — то не подвергаюсь особому риску, поскольку прохожим в парижской давке не до удавов.

* * *

Наконец мне удалось покинуть кафе, сохраняя внешнюю невинность, и у лифта я встретил мадемуазель Дрейфус — было ровно девять. Мы вошли в кабину, и она озарила меня великолепнейшей, с привлечением всей лицевой мускулатуры, улыбкой. У меня гора свалилась с плеч, ведь обычно после первой интимной встречи влюбленные испытывают вполне понятные неловкость и волнение. Такая психологика. Я даже не знал, есть у мадемуазель Дрейфус родные в Париже и поставила ли она их в известность. Если нет, то оно, может, и к лучшему, есть вещи, которым лучше не обнаруживаться и не высказываться. Судьба затоптанных окурков да будет им наглядным предостережением.

— Добрый день. Все было так мило в субботу.

И тут я не ударил в грязь лицом. Схватил удачу на лету и сделал гигантский скачок:

— Вы ходите в кино?

Вот так, непринужденно, запросто. В лифте было еще пять человек, и мой вопрос произвел эффект разорвавшейся бомбы. По меньшей мере, на меня. Остальные не выказали никакой реакции. Верно, не поняли масштаба события: я взял и пригласил мадемуазель Дрейфус в кино.

— Очень редко. Устаю после работы… а в выходные отдыхаю.

Ага, она дает понять, что для меня готова сделать исключение. И еще: что вечерами не болтается невесть где, а занимается хозяйством, стряпней, нашими детьми и ждет меня со службы. Разогнавшись, я уже собрался так же лихо предложить ей сходить в кино в ближайшее воскресенье, но лифт остановился.

В коридоре, не доходя до своей двери, мадемуазель Дрейфус сказала с особым смыслом:

— Вы, должно быть, и правда очень одиноки. Точное попадание. Яснее в присутственном месте не выскажешься.

— Жить с удавом — это надо, чтобы у человека совсем-совсем никого не было… Ладно, пока, как-нибудь на днях увидимся.

На прощание мадемуазель Дрейфус еще одним мускульным усилием преподнесла мне вторую улыбку, которая осталась витать в коридоре вместе с ароматом ее духов. Я тоже витал и потому предстал перед своим IBM с опозданием на четверть часа.

События набирали темп. Я решил сделать мадемуазель Дрейфус ответный подарок — букетик цветов. Завтра дождусь ее у лифта, но не внизу, как обычно, а наверху — пусть поволнуется всю дорогу, поломает голову, что могло случиться, не заболел ли я, а выйдет из лифта — я тут как тут, с букетом фиалок наготове. Дальше все пойдет как по маслу: наплыв чувств, признания, скамейка в Люксембургском саду под цветущим каштаном.

* * *

Ночь была потрясающей! Я стал вместилищем концерта. Песни, пляски, бубны, народные костюмы — представление на славу, переполненный зал, ни одного пустого местечка! Я улыбался в темноте под бурные аплодисменты. Выходил кланяться на бис. Фиалки поставил в стакан с водой — больше им не требуется. Стоит женщине появиться на пороге сердца — и весь внутренний мир ликует, просто невероятно!

Без четверти восемь — вдруг мадемуазель Дрейфус не утерпит и придет пораньше — я стоял на площадке десятого этажа. С фиалками в руке, готовый распахнуть дверь лифта.