Пролог - Николай Яковлевич Олейник

сказал Лавров. — Только Маркс поднялся до уровня учителя, только его писания пророческие. И оставим этот разговор. — Он поздоровался с каким-то прохожим и спустя минуту продолжал: — Сожалею, что его сейчас нет в Лондоне, а то бы я вас, Сергей, познакомил.

— Был бы весьма рад увидеть человека, овладевшего общественной мыслью, — сказал Кравчинский.

— Маркс удивительно прост, — продолжал Лавров, — у него часто собираются самые разнообразные люди. Здесь живет и его друг Фридрих Энгельс, правда, он, кажется, тоже в отъезде.

— Летом Лондон становится беднее на великих людей, — сказал Линев. — Кто имеет возможность, выезжает к морю или куда-нибудь в горы, потому что сами, вероятно, чувствуете — воздух здесь даже горьковат от копоти.

— Домик Мавра мы все же посмотрим, — сказал Лавров. — Мавром называют Маркса домашние и близкие друзья, — пояснил он.

Петр Лавров

Омнибусом добрались на Мейтленд-парк род, 41, и Кравчинский долго всматривался, любовался беленьким домиком, за которым сразу начинался роскошный парк.

«Нет худа без добра», — подумалось, и Сергей улыбнулся.

— Если бы не мой побег из России, — сказал он, — кто знает, довелось ли мне увидеть этот дом, где живет великий мыслитель.

— Верно, — согласился Лавров.

Время проходило довольно однообразно, если не считать, что Клеменц и Иванчин перебрались в Париж. Никаких вестей из Петербурга, никаких распоряжений. Кравчинский чувствовал, как изо дня в день идея создания журнала рушится. Досадно и жалко было хоронить еще не рожденное, во имя которого, считай, он забрался в эти далекие края. Однако приходилось мириться, идти и на эту жертву. Понимал, что там о нем не забыли, не могли забыть, и если молчат, то, видимо, так складываются обстоятельства. Все же что-то подтачивало душу, высасывало из нее живительные соки надежды. Разумеется, работа найдется и здесь, без дела он сидеть не будет, но сомневался в правильности решения отправить его сюда, грыз себя за то, что не отказался наотрез от этой затеи.

Лавров, видимо, понимал его внутреннее состояние, все чаще приглашал к разговору, предложил учиться ремеслу наборщика, печатника — мол, когда-нибудь пригодится.

Среди людей Кравчинский чувствовал себя лучше, их внимание на какое-то время отвлекало от гнетущих мыслей, от удрученного состояния, которое с каждым днем становилось нестерпимее.

Однажды вечером, когда Кравчинский вошел в типографию, Линев подал ему свежий оттиск только что сверстанной «Вперед!».

— Обратите внимание на «Новую песню», — сказал.

Сергей подошел ближе к газовому рожку, вчитался.

Отречемся от старого мира!

Отряхнем его прах с наших ног!

Нам враждебны златые кумиры;

Ненавистен нам царский чертог!

Мы пойдем в ряды страждущих братий,

Мы к голодному люду пойдем;

С ним пошлем мы злодеям проклятья,

На борьбу мы его позовем...

От волнения у него перехватило дух. Вот так песня!

Вставай, подымайся, рабочий народ!

Вставай на врагов, брат голодный!

Раздайся крик мести народной!

Вперед!

Взгляд метался от строки к строке, кровь прилила к вискам и стучала, стучала.

...Не довольно ли вечного горя?

Встанем, братья, повсюду зараз!

От Днепра и до Белого моря,

И Поволжье, и дальний Кавказ!

Это же то, что так необходимо сейчас! Как народу не хватает ее, этой песни, этих могучих слов!..

...Сгинет ложь, сгинет зло навсегда,

И сольются в едино народы

В вольном царстве святого труда!

Кравчинский подбежал к Линеву, схватил его за руку.

— Скажите, кто автор этой чудесной песни? Где он? Я его расцелую!

— Надо у Петра Лавровича спросить, — уклончиво ответил Линев.

— Надо как можно скорее переправить «Песню» нашим! Вы не представляете, какой это будет эффект.

— Представляю.

— Трудно представить!.. Такая песня! — Он снова и снова перечитывал слабо оттиснутые на клочковатой бумаге строки, радовался им невероятно. — Это бомба, самая настоящая бомба, если не больше.

— То-то же, а вы думали, мы здесь напрасно хлеб едим?

— «...И сольются в едино народы в вольном царстве святого труда!» Прекрасно! Словно выхвачено из наших уст, из наших бесед.

...Этой ночью он почти не спал, просматривал свои статьи, пробовал даже сам писать стихи. Но все казалось слабым в сравнении с этими могучими стихами, и Кравчинский отложил бумаги, вышел и до рассвета бродил притихшими улицами.

IV

Дмитрий Клеменц проживал в Париже по улице Бертоле, 4, в квартире, которую нанимал Гольдсмит, редактор и издатель петербургского журнала «Знание».

Стояла теплая погода, хозяева выехали на дачу неподалеку от Севра, попросив своего бездомного земляка постеречь их очаг. Сюда, на Бертоле, 4, в один прекрасный день и прибыл утомленный дорогой, а еще больше мытарствами Сергей Кравчинский. Не успели друзья поговорить толком, как в дверь настойчиво постучали.

— Это Успенский, — сказал Дмитрий. — Узнаю его по стуку.

Клеменц открыл дверь, и в комнату энергичным шагом вошел стройный, с бородкой мужчина. Он был в сером, слегка помятом костюме и такого же цвета шляпе. Шляпу он сразу снял, небрежно бросил на диван. Большой белый лоб, густые русые волосы, широко расставленные, глубокие глаза.

— Сидят здесь... чаи распивают, — проговорил Успенский. — А вы кто будете? — вдруг спросил Кравчинского.

Сергей поднялся, не зная, как ответить этому странному и очень, кажется, знакомому человеку.

— Это наш гость, мой хороший товарищ, Сергей Кравчинский, — отрекомендовал Клеменц. — Недавно из России.

— Кравчинский?! Постойте, постойте... Да ведь я вас знаю!

— Конечно, — подтвердил Сергей. — И я вас помню, Глеб Иванович. В Петербурге знакомились.

— Да, да, да. — Успенский пристально всматривался в гостя, тонкими нервными пальцами теребил кончик бородки. — Недавно, говорите, оттуда? — Темно-карие глаза его сразу погрустнели. — Вы приехали, — взглянул на Клеменца,