На реках вавилонских - Юлия Франк

— Строиться?

— Дом строят. Понимаешь: дом. — Он сделал размашистое движение рукой, конечно, для того, чтобы я мог представить себе размер дома.

— Я должен построить дом? — Я удивленно взглянул на Люттиха. Мне еще никогда не приходило в голову построить себе дом.

— Ах, я уже вижу — тебе это ни к чему. Для дома нужна целая семья. А где тебе ее взять? — Он затянулся сигаретой, его мнимое сочувствие обернулось ласкающим душу самодовольством. — Тц-тц — тц, это не так-то просто. — Пока он продолжал рыться в картотеке, ему явно не хватало подходящей темы для разговора, однако, верный своей роли посредника, он настойчиво ее искал. — Но как машинист подземки ты получишь кредит.

— Кредита я не хочу. Долгов у меня никогда еще не было.

— Как благородно. — К бодрому тону Люттиха примешался какой-то оттенок. — Всегда ли так будет, Пишке? Кроме шуток, кредиты ведь берет почти каждый. Мы здесь не на Востоке. И если ты спросишь меня, то я тебе скажу: с твоей стороны крайне глупо его не брать. Подумай-ка сам, не вечно же тебе оставаться в лагере, а? Разве это жизнь — в железных двухъярусных койках, с большим забором вокруг и чужими людьми в одной квартире?

Люттих решительно захлопнул ящик с картотекой.

— Скажи, это правда, что в первую неделю пребывания здесь вам не разрешается выходить? Что вы живете в особом доме?

Я неуверенно огляделся и пожал плечами. Что он имел в виду? Свое посредническое бюро? Лагерь? Город?

— Ты ведь должен знать.

— Первая неделя уже давно миновала. Я не люблю вспоминать подробности, — заявил я, но тем не менее невольно подумал о медицинских обследованиях, о раздеваниях и одеваниях, о высунутом языке, анализе кала, о поднимании и опускании рук, о контрольном пункте, где меня продержали несколько дней, потому что у секретных служб трех союзных держав никак не кончались вопросы ко мне: о моей персоне, о моих политических убеждениях и о набросанных мною и проверенных ими планах тюрем, о ФБР, прячущемся где-то здесь, в зелени, об администрации, о бюро по приему в ФРГ и о моем ходатайстве, которое мне пришлось писать два раза, поскольку первое потерялось, о предварительной проверке и под конец — выдаче свидетельства о принятии, — обходной лист, билет для поездки по лагерю, который не давал права выехать из него, а позволял только въезжать все глубже, претендуя на жилье, на работу, финансовую поддержку, продуктовые талоны, — все глубже в этот промежуточный лагерь для приема беженцев и переселенцев. И тем не менее, пока я сидел и размышлял, как я здесь очутился, ответа на этот вопрос я уже не находил. Когда-то я знал ответ и знал, как он звучит. Я хотел быть свободным и хотел иметь право думать и делать то, что мне нравится. Но я уже не знал, что это такое — то, что мне нравится, а соответственно перестал понимать и смысл слова "свобода", возможное содержание моих мыслей и дел. Ответ сделался настолько невнятным, что перестал быть ответом вообще. Вдруг я невольно подумал о теплых руках, о сильных руках. Большие руки лежали на моем теле, и я к ним прилип, как и они ко мне. Эти руки могли быть ласковыми, однако я не был в этом уверен.

— Ладно, Пишке. — Люттих махнул рукой. Он, видимо, полагал, что щадит меня. Потом он рассмеялся. — Мне тут кое-что пришло в голову, Пишке, не то чтобы у меня возникла такая потребность, но до меня докатился некий слух насчет трудоустройства. Приходилось тебе слышать, что женщины здесь выходят на промысел?

Я с удивлением посмотрел на календарь у него на стене. Он задавал вопросы, как сотрудник секретной службы или полицейский.

— На промысел. Ты понял? Проституция. В лагерях ведь это бывает. — Люттих торопливо, одной рукой, свернул себе цигарку. Он нервно засмеялся, лизнул бумагу, проглотил слюну, зажег самокрутку и сильно затянулся. — От безденежья, когда выпадает случай, и все такое, — ну, в общем, понять это можно.

Я надул щеки и поднял брови.

— Тебе ничего на ум не приходит? Ладно, это был всего лишь вопрос. — Люттих боролся со слюной во рту, сглотнул и встал. Неожиданно сильно похлопал меня по плечу.

— Не хочешь тоже купить себе "ренглеры"?

— Ренглеры?

— Ну да, настоящие джинсы. Такие вот, — он показал на свои штаны. — Ты все время ходишь в этих, — я не хотел бы лезть тебе в печенки, — в этих потертых вельветовых брюках. Понимаешь, я ведь занимаюсь здесь не только устройством на работу. Я выступаю также, можно сказать, как консультант. При таких твоих вельветовых штанах, при такой одежке работодателям нелегко себе представить, какой ты мировой парень.

— Им незачем это себе представлять. Я не мировой парень. Вельвет мне нравится. То, что он потертый, меня не смущает.

— Ты ничего не хочешь, Пишке. Понимаешь, я здесь месяцами твержу до хрипоты одно и то же.

А ты на самом деле ничего не хочешь. Вероятно, выйдя на улицу, ты надо мной смеешься — признайся, Пишке. Никакой работы ты не хочешь. Тебе, наверно, слишком себя жалко, правда?

Так, понемногу, таяло дружелюбие в тоне и поведении Люттиха. Я впервые с облегчением взглянул ему прямо в лицо.

— Сплошной отказ, — Люттих мне кивнул. — Чего ты ждешь?

— Чего я жду? — переспросил я, чтобы выиграть немного времени, а потом, не успев подумать, неожиданно сказал: — Удачи, — и улыбнулся, потому что этот ответ вдруг показался мне таким естественным и верным, как ни один другой за последние месяцы.

Люттих приковал меня к месту сверлящим взглядом, который стремился все понять и постичь. Он покачал головой.

— Я этого не понимаю, — сказал он тихо и подчеркнуто кротко. — Вы приезжаете сюда безо всего, да, без зимних ботинок и без стиральной машины, у вас и белья-то нет, чтобы заполнить машину, нет крыши над головой, нет гроша за душой, становитесь с протянутой рукой, то принимаете, это отвергаете, да еще предъявляете претензии, вот как.

Слова Люттиха звучали гулко. Каждое эхом отзывалось во мне. Я эти слова взвешивал — по отдельности и вместе, на одну сторону клал зимние ботинки, на другую — Ничто, на одну сторону — стиральную машину, на другую — Ничто, потом обнаружил тень насмешки во взгляде Люттиха, которого он с меня не сводил, пока перечислял все дары и всё, чего не хватает, — и опустил глаза. И здесь тоже, подумал я: Ничто. Мне не пришло на ум ни единого слова, которым я мог бы ответить на его рассуждения. Я поднял до половины застежку-"молнию" на своей ветровке, дальше она не шла, заело. Вставая, я от смущения похлопал по люттихову столу и поспешил удалиться.

— С пустым чемоданом, — услышал я позади себя, возможно, в его голосе звучала растерянность, а тот, кто ее вызвал, убегал, оставляя, у Люттиха неприятное и будоражащее чувство, похожее на ярость, которая была слишком сильна, чтобы позволить ее заметить, так что он еще крикнул мне вдогонку:

— Кто не хочет, тому ничего не надо.

Не каждому в коридоре удалось найти место, куда сесть, мне пришлось протискиваться сквозь толпу ожидающих, перешагивая через чьи-то ступни и вытянутые ноги. Краем глаза я приметил женщину в летнем платье, которая однажды на какую-то долю секунды явилась мне принцессой из чешской сказки, — она стояла между двумя плотно заполненными скамейками и изучала объявления, прикрепленные к пробковой доске. "Осторожно, стреляют!" — прочел я мимоходом. Маленькие черно — белые фотографии показывали молодые лица террористов. Я поспешил отвернуться — здесь я с ней встретиться не хотел. Сжал руку за спиной в кулак и принялся прохаживаться туда-сюда. Дойдя до лестницы, я услыхал, как Люттих орет: "Твой штемпель, Пишке!" Он стоял в дверях своего кабинета, свет, яркий солнечный свет вспыхивал на его шарфе и других тканях в этом кабинете. Я опять повернул к лестнице и подумал было, что голос Люттиха и его появление в дверях мне просто почудились. Даже вторично услышав, как он орет, я вернуться не пожелал — ни ради Люттиха, который махал над головами ищущих работу каким-то листком бумаги, ни ради этого листка со штемпелем, который я должен был предъявить лагерному начальству, ни ради себя самого. Мне предстояло ни больше, ни меньше, как ждать удачи. Солнце пробилось ненадолго и снова исчезло в тучах. Мокрый снег падал между рядами домов и с ветром залетал ко мне в полурасстегнутую куртку. Выйти под сплошь обложенное небо, ощутить на лице мокрый снег, но этому не подчиниться, — вот что доставило мне удовольствие.

Кристина Яблоновска совершает оплошность

Чашкой я зачерпнула горячей воды из лохани и полила отцу голову. Намылила ему затылок. Он поджал губы и не издал ни звука, а я старалась, чтобы мыло не попало в рану у корней волос.

— Поосторожней! — Он хотел шлепнуть меня ладонью, но угодил по краю фартука. В воздухе носились тончайшие мыльные пузыри. Когда я стала вытирать ему волосы, и он поднял голову, вода в лохани была красной. Я осторожно провела полотенцем по его голому волосатому плечу; вся верхняя половина туловиша у него была покрыта красными пятнами.