Газета Завтра 453 (31 2002) - Газета Завтра Газета

— Куда там в Москве сунешься...

— Ко мне! Мой телефон есть в библиотеке. Спросите у Галины Семеновны. Звоните — встречу. Первое время у меня ночевать можно. Подкормлю. Найдем работу с общагой. Тысяч тридцать привезете к следующему сенокосу. Солярки пару бочек купите, запчастей. Парень отслужил, здоров. Работы для такого полно в Москве. Давайте, по примеру дедов и прадедов.

— Ну,теперь уж таких людей нету.

Сначала я досадовал, а потом понял: кому хочется срываться с насиженного места? Менять привычный образ жизни? Это тебя из города в деревню тянет, как перелетную птицу. И то — в отпуск, в лучшую пору, не на заработки, а уже с хрустящими в кармане.

Монолитом схватилась деревенская жизнь. Кончились шатания и мечтания. Поиски и развал. Всё — в истории. Там же и люди романтического склада, подвижники. Как это — в истории? Что с ними теперь?

* * *

И поехал я в историю, еще дальше на север, с лесной речки на великую Двину. К "Архангельскому мужику" Сивкову Николаю Семеновичу.

Как он в конце восьмидесятых взбудоражил русскую деревенскую жизнь?! Скольких подбил на свободное земледелие! Под действием его обаяния в Архангельскую область приехало более 500 человек из городов. Сели на заброшенные земли. Стали косить, пахать пустоши. Корчевать новины. Вскипала земля новыми всходами. И много местных сунулись было в вольные. Да, истинно мужицким вождем был "Борода", думал я, выруливая от бензозаправки к бензозаправке, от трактира к трактиру.

На Двине еще фронт погодный держался. Дождем брызгало. Догнал я вершину лета.

Мощные волны реки били в отвесный лесистый берег. Паром опаздывал по причине шторма.

На ветру под свист плакучей ивы в виду знаменитого когда-то на всю страну хутора Красная горка на другом берегу, довелось мне услыхать печальную историю конца первого фермера. Поведал ее мне скромно одетый сельский интеллигент Виктор Петрович Заварзин.

Он держался с удивительным достоинством, обнаруживая высокую культуру мысли и широту мировоззрения. Но все-таки немного, чуть заметно усмехался, полагая, что, как всякий столичный человек, не оценю его продвинутости. Это крест столичного жителя в провинции — предвзятость местных интеллигентов, когда-то, хоть раз в жизни, обязательно униженных хамоватым москвичом, и невольно переносящих свою обиду на всех, кто приезжает из белокаменной.

От дождя и ветра мы укрылись в ржавой рубке, срезанной с какого-то парохода и замытой теперь наполовину береговым песком.

— Ведь о чем мечтал Николай Семенович?— говорил Виктор Петрович, всматриваясь в клокочущую воду через кругляк иллюминатора.— О том, чтобы мясо, овощи со своей фермы продавать на проходящие пассажирские теплоходы. Пристань у него была рядом. В то время каждый день три-четыре судна проходили битком набитые. И он уже торг разворачивал. Были неплохие перспективы. А теперь, знаете, на Двине какое расписание? Один рейс в неделю! Сто голов скота он тогда держал. А теперь бы ему и двух много было — для семейного прокорма. То есть он был обречен. И хорошо, что не дожил до наших дней. Пошел на поветь корм скотине задавать, упал в окно, ушибся и через месяц помер.

— Но ведь у него сын остался. Дочка.

— Опять же я говорю, обстановка в стране не способствовала. Будь хоть семь пядей во лбу. Да и как личности они, дети его, послабее отца. Сын попал под влияние жены. Однажды после смерти отца я к ним на хутор зашел. Ну, чаем меня невестка Николая Семеновича напоила. Разговорились о фермерстве. Сергей молчит. А у невестки с досадой так вырвалось: "Вот какое нам наследство дедушка оставил — коровьего дерьма полон двор!" Не то чтобы азарта хозяйского, а элементарного желания заявить о себе, как отец, не чувствовалось.

— На детях природа отдыхает?

— Возможно.

— А дочка? Она, помню, в юности крутая была. В отца.

— Эта крутизна ее чуть до тюрьмы не довела.

— Не в то русло направилась?

— Замуж она вышла за одного парня. И что там у них произошло — не знаю. В общем, она его топором зарубила. Суд оправдал. Она второй раз замуж вышла. Второго ребенка родила...

Мы помолчали, каждый по-своему обдумывая характер молодой фермерши.

Подошел паром, заливаемый водой по палубу. Когда я загнал свой "уаз" по аппарелям, и эта небольшая баржа отплыла, то волны на стремнине стали перекатывать от борта до борта. Я влез в кабину, чтобы не вымокнуть, хотя это и не позволялось.

На другом берегу распрощался с тактичным информатором и через пять минут оказался посреди всему миру известной когда-то "кулацкой" усадьбы.

В доме никого не было. На скотном дворе — тоже. Даже собаки не было. Пустыня. Еще один брошенный двор, кусок земли, где десять лет назад, казалось, восставала к новой жизни погибающая русская земля.

Скрипела, хлопала под ветром-свистодуем дверца трактора с разобранным мотором. Пена борщевика, будто саван, колыхалась на когда-то возделанных полях.

Прощай, "Борода"! Навсегда прощай.

* * *

Из других героев минувших дней, пытавшихся идти столыпинским путем в конце двадцатого века, самым интересным остается для меня Алексей Матренин. Ему довелось-таки, будучи директором совхоза, уговорить мужиков "разбежаться на пять минут, чтобы потом соединиться по-новому".

Обратно двести километров на юг, и от знакомого трактира — влево.

Деревня Плоская.

Матренин:

— Жена мне говорит: "Я тебе этого никогда не прощу!"

— Чего этого?

— Развала совхоза.

Мы сидим в большом доме Алексея. Жарко. Под раскрытым окном качаются "золотые шары". Жужжат пчелы. Голый по пояс сорокалетний столыпинец крепок, мягок, розовощек.

Две гитары на стене. Трезвость. Семейность. И скорее всего — счастье, если присовокупить ко всему неплохую должность дорожного мастера.

— Мужики тоже простить не могут?

— Тут по-разному. Когда я совхоз разваливал, в глаза говорили: по тебе осина с веревкой плачет. Запугивали всерьез. Но я не из слабонервных. Довел свое дело до конца. Первыми на паи вышли мужики с машинного двора. И они были довольны. Захожу однажды к ним в мастерские. Они слегка поддатые сидят. Я говорю: "Вот был бы я вашим начальником, сейчас -— врассыпную как зайцы. А теперь вам никто не указ. Лучше ведь стало?" Лучше, отвечают. Спасибо, Иваныч. Но есть такие, кто до сих пор зуб на меня точит.

— И долго продержались эти вольные мастерские?

— Два года. Потом с потрохами Усову продались. Раскрутился этот Усов у нас на базе моего разваленного совхоза, на лесопилке, на магазинах. Теперь у него сто двадцать человек работает. Короче, в Плоском ни одного безработного нету.

— Дотации им выплачивают?

— Какие дотации! Они от прибылей развиваются...

От той деревни, где я отчитывался перед земляками за свои литературные грехи, до Плоского — шесть километров. Но это два противоположных мира.

Находясь по разные стороны от описанной в начале автозаправки со стеклянным трактиром, они олицетворяют две стороны русской жизни и русской души.

Вспомнить западников и славянофилов, Обломова и Штольца, долгое запрягание и быструю езду, пьяного да умного и так далее. Всё к месту будет.

* * *

А запрягают нынче в деревне натурально — быстро и ловко, точно так же, как в мои детские годы на сенокосе. До смерти не забуду, как запрягать! Дугу под гуж, коленом в клещи, супонь с плеча в натяг, чрезседельник вокруг оглобли тугим узлом, и — на резиновом ходу (колеса от "Жигулей" ) — без грохота и шума легкой рысью в тележке по пыльной луговой дороге. И сзади, как водится, жеребенок-стригунок.

Ни мотоциклов, ни легковушек не завелось нынче во дворах крестьян, зато лошадь не заводит только ленивый. Вот и Сережка, совсем молодой мужик, и тридцати еще нет, женившись, первым делом соорудил себе прочную повозку на резиновом ходу. Когда-то с моими сыновьями он на повети играл и с тех пор запомнил, что есть там коробушка от тарантаса. Славная коробушка. С резными перильцами, с гнутым облучком. Хранил я ее как память о деде, который в этой коробушке бабушку по родне на праздники возил. А тут Сережка подходит, вежливо просит продать.

— Да я тебе с удовольствием подарю!

Приторочили мы коробушку к раме, накидали только что скошенной, духовитой, травы и поехали в трактир —обмывать.

НАЛОГ С МАТЕРИ

Анна Серафимова

29 июля 2002 0

31(454)

Date: 30-07-2002

Author: Анна Серафимова

НАЛОГ С МАТЕРИ

Наше государство похоже сейчас на человека, который, распродав все над собой и под собой, и с себя, взялся продавать по частям и себя самого. Разве не с распродажей органов сравнима купля-продажа земли? Как недостойный сын, получивший от трудолюбивых и рачительных родителей, отказывавших себе во многом во имя благополучия его детей, и дом, и достаток, спускает все ради игры в казино, мотовских поездок по курортам, бриллиантов для содержанок, оставшись бос и гол, выставляет на продажу свои (а то и детей) почки или глаза, так и наше правительство, получившее в наследство от СССР мощную промышленность, недра с разведанными ископаемыми, обработанные земли, промотав всё, приступило к распродаже тела нашей бедной родины — земли. Не знаю, много ли на свете языков, где родина называлась бы матерью, земля — матушкой; в каких еще языках слова "родители" и "родина" имеют один корень? И вот, приговорив матушку к торгам, ее собираются расчленять и, словно мясник на рынке, мастерски орудующий топором, разрубая тушу на части разного качества и ценового достоинства соответственно, наши управители имеют план — схему полосования живого тела нашей матери-сырой земли, принуждая нас быть то ли соучастниками (проведение референдума), то ли немыми свидетелями (наблюдение за голосованием в Думе по этому вопросу) такого святотатства.