Герой - Ольга Погодина-Кузмина

Он вышел, открыл дверь вагона и велел солдату пропустить зябнущих на ветру «артисток». Дама с бумагами от губернатора первая вскочила на подножку. За ней, подхватив юбки, в вагон полезли девицы, вскрикивая, пересмеиваясь, взглядывая на офицера. Долматов вернулся в салон. Княгиня Ольга Андреевна при виде девиц схватилась за сердце.

– Ирина, что он делает? Он сошел с ума! Какой скандал!

Терещенко вскочил.

– Куда?.. Что вы себе позволяете?! На каком основании?..

Долматов тихо произнес:

– Я – лейб-гвардии Конного полка ротмистр Андрей Петрович Долматов, русский офицер и дворянин, приказываю вам принять в свой вагон этих женщин, накормить и доставить в безопасное место.

Княгиня закрыла руками лицо.

– Какой позор!

Княжна Ирина шагнула вперед.

– Мама́, эти женщины не отбирали хлеб у голодных рабочих, не крали миллионов из казны, не отправляли тысячи людей на смерть… Они всего лишь спят с мужчинами за деньги. Как и твоя дочь.

С очаровательной улыбкой, словно дома у себя встречая гостей, она повернулась к притихшим женщинам.

– Идемте, я покажу, где можно расположиться…

Терещенко открыл было рот, но княжна, проходя, скользнула по нему холодным взглядом, и коммерсант не решился ничего возразить.

Где-то очень близко разорвался снаряд. Андрей соскочил с подножки поезда. По платформе несли раненых, унтер-офицер скакал по рельсам соседнего пути.

– Красные подходят! Красная кавалерия!

Паровоз дал гудок. Адъютант подбежал к Долматову.

– Господин ротмистр, задержите поезд! Прибыл санитарный обоз!

Среди криков и стонов, под звуки приближающихся взрывов и стук задвижек товарных вагонов, среди толкотни и бестолковой паники Андрей Петрович почувствовал словно удар в грудь невидимой руки. Он не мог бы сказать, что было прежде – этот толчок или осознание, что там, возле вагона, стоит тоненькая, хрупкая, такая родная фигурка.

Она так занята была переноской раненых, что, кажется, даже не слышала взрывов.

– Осторожнее! Постелите матрас! Носилки сюда…

Солдаты и санитары перекладывали раненых с носилок в вагоны, бежали через рельсы к стоящим за станцией повозкам. Из дверей тянулись руки, помогая подняться ходячим на костылях, с повязанными головами.

– Вера, – шепнул Долматов. – Вера!

Каким-то внутренним чувством она услышала его голос, повернула голову, замерла у вагона, еще не веря своим глазам.

Долматов стремительно шел вдоль поезда, и Вера бросилась к нему навстречу.

– Андрей!!!

Паровоз прогудел. Терещенко вышел на подножку. Крикнул начальнику:

– Почему не отправляете состав?

Мимо сложенных на перроне ящиков со снарядами, мешков с мукой, тюков с обмундированием, натыкаясь на солдат и носилки с ранеными, Вера спешила к Андрею, и он шагал навстречу. Чудовищно долго, чудовищно медленно длились доли секунд. Время – союзник войны – словно замерло на месте, чтобы не дать двум людям соединиться и обнять друг друга. Вера, ослепшая от слез, споткнулась, упала, и Долматов бросился к ней, встал на колени, прижал к себе.

– Господи, живой… Живой! – шептала она, улыбаясь сквозь слезы. – Я знала… Я верила.

Взрывы слышались уже на станции, в воздухе стоял упругий звон рельсов от попадающих в них пуль. Бежал по перрону дежурный в красной фуражке, с желтым флажком.

– Поезд отправляется! Поезд отправляется!..

Затаскивали в вагон последние носилки с ранеными, запрыгивали внутрь санитары. Не видя ничего вокруг, Долматов покрывал поцелуями худенькое, любимое лицо. Прогудел паровоз, поезд медленно тронулся. Андрей смотрел на Веру, прощаясь, осторожно касаясь ладонью ее щеки.

– Тебе нужно ехать.

– А ты? – опомнилась она. – Ты останешься? Нет, я останусь с тобой…

Андрей Петрович покачал головой.

– Мы все погибнем.

– Нет, я с тобой, – шептала Вера. – Я умру без тебя! Я люблю тебя!

– Ты должна жить.

Вера крепко обняла Андрея своими тонкими руками, в которых было столько силы, что, кажется, ничто не могло заставить ее разомкнуть объятия. Но Долматов увидел проезжающий мимо литерный вагон, стоящего на подножке Терещенко. Он подхватил Веру на руки, поднял, вскочив на подножку, передал Михаилу Ивановичу. Тот принял невесомую ношу.

Вера Александровна все еще тянулась к Долматову.

– Андрей!!!..

Но Терещенко крепко удерживал ее в дверях вагона. Поезд набирал ход. Все лицо княжны было залито слезами.

Прощаясь, Долматов поднял руку и, чтобы утешить ее на время, дать надежду и силы для будущей жизни, пообещал:

– Вера! Я найду тебя в Париже!

Терещенко крикнул:

– Зря вы не едете с нами, господин ротмистр! Вам не изменить хода истории! Вам их не остановить!

Долматов еще с минуту стоял на платформе, глядя вслед уходящему поезду. Но вдалеке по рельсам уже надвигалась цепь красноармейцев, слышны были винтовочные выстрелы и выкрики приказов.

– Корниловцы, вперед!

– Братки, в атаку!

Он отдал приказ своей команде укрыться в здании вокзала. Завязался ожесточенный бой, красным помогала артиллерия. Поднявшись на чердак, Долматов увидел, как через балку рысью перетекает черный поток лошадей и всадников.

Понятно было, что станцию им не удержать, что помощи не будет, и Долматов решился на последний риск – попытаться увести своих людей. Они перебежали по оврагу к линии торчащих вдоль дороги голых тополей, легли за насыпью. Ротмистр приподнялся, чтоб отдать приказ, но рядом разорвался снаряд, голос застрял в горле, что-то ударило в голову. Он упал рядом с другими ранеными и убитыми. Сверху людей засыпал черный дождь земли и железных осколков.

Глава 19

Расстрел

С той ночи, как Ефим Щепкин пристал к бродяжным людям, жизнь его покатилась сама собой, будто румяный колобок по лесам да оврагам. От сытой жизни он набрал тела. Ступня срослась крючком, но он приловчился ходить на ней без костылей, быстро и ловко, чуть переваливаясь с боку на бок. Он уже сбился со счета, сколько усадеб они сожгли и пограбили, скольких управляющих подняли на вилы. Не считал и девок, которых они с разбойничками помяли по амбарам. Ефим, не шибко охочий до срамных утех, тут бывал последний в очереди, после всей лихой бригады. Женское тело теперь ему виделось как одни только белые ноги, похабно разверстые – верхняя часть бывала закрыта поднятыми на голову юбками. Ноги эти бесовским наваждением мерещились ему во сне, все сдвигаясь и раздвигаясь, как челюсти неведомой машины.

Не обвыкся он и к душегубству, хотя заткнул топор за пояс и при обстоятельствах пускал его в дело. К тому же он имел сомнения, что сойдет им с рук разбойный промысел, опасался втайне каторги и петли. Поэтому, когда опился до смерти кашевар, Ефим по инвалидному положению определился варить похлебку и заведовать хозяйством бродяжных, которое помалу прирастало в целый обоз с жеребятами, телегами, самоварами, перинами да глупыми бабами. Пока разбойнички шалили по усадьбам, он сторожил обоз в секретном месте, в лесу или на дальнем хуторе.

За бандой рыскали казаки и жандармы, устраивали облавы, накрывали винтовочным огнем. Но атаману Кузьме Ильичу была удача, всякий раз удавалось им уйти. Шли к югу. После одной такой облавы почитай два месяца с обозом и бабами укрывались в чаще, на болотах. Было это на Яблочный Спас, а к ноябрю, когда жить в лесу уж стало невмочь, вышли на другой стороне, к незнакомой деревне. Там узнали, что настала в России новая рабоче-крестьянская власть. Кузьма Ильич тут же назначил себя в комиссары, и жизнь Ефима снова повернулась самым счастливым образом.

С начала восемнадцатого года он состоял бойцом отряда революционной армии под командованием товарищей Думенко и Буденного, который двигался на Дон, свести давние счеты с вольными казаками. Кузьма Ильич при отряде командовал караульным отделением имени Эразма Роттердамского. Эразмус этот с хвостатым фамилием был вроде чернокнижника из прежних времен и прозывался князем не то гуманитов, не то гуманистов – верно, иноземных народностей. Владел он даром предсказаний и в книжках своих, будто в Святом Писании, назначил чудесное будущее на всей земле для рабочего человека.

Кузьма Ильич, тоже человек ученый, искавший правды, до разбоя одно время служил при книжной лавке. После ходил по монастырям. Он-то и разъяснял бойцам пролетарскую науку. «Главное дело революции, – рассуждал он степенно, – всей кровью ненавидеть офицерьё да буржуев, которыми теперь зовутся и бывшие баре, и купцы, и трактирщики, и прочий зажиточный люд, веками притеснявший бедноту».

– Очистим землю от классового врага и заживем как в светлый праздник, – обещал Кузьма Ильич. – Не будет боле ни голода, ни бедности, ни войны. Трудиться станет каждый на одного себя, сколь наработал, столько и получил. И земли возьмете вдосталь, хоть паши, хоть скотину корми. Тут, на Кубани, земля жирная, что твое сало. Перебьем казачков – вся нам достанется.