Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915 - Джон Малмстад

…Собака перестала лаять…

Я так оглушен событиями, что все еще не в состоянии углубиться во что-нибудь намеренно и сознательно. Мое назначение, женитьба, отъезд, устройство и, наконец, встреча с Гофманом и его встреча с Колей, его отзыв о Колиной сонате, как о самом крупном произведении всей музыкальной литературы последнего времени[302], – все это я еще не переварил, не переработал и потому прошу извинить меня, что не касаюсь пока тех важных вопросов, какие затронуты Вами в Ваших письмах; не смущайтесь этим и продолжайте писать мне, как только что Вам придет в голову… Скажу только: не усугубляйте в себе того опасного любопытства, которое сквозит в Вашем последнем письме; не подталкивайте его каббалистическими баронами; пусть оно шаг за шагом приведет Вас туда, куда Вам суждено прийти; не перепрыгивайте!! Стихотворения мне очень нравятся[303]; а Анюта прямо в восторге от них и шлет Вам искренний привет. «Немецки-подмигивающее»[304] написано как будто в параллель следующей композиции брата:

Вот что я «узнал» в этом стихотворении; быть может, Вы ждали, что я еще что-то узнаю, ибо подчеркнули «Довольно, довольно», «засмеялся невольно», «несите меня, мои ноги, домой, заждались меня дома»; тогда объясните… «Утешение» – лучшее из трех; не нравится мне только рифма «людьмиʹ сер – как бисер» – слишком изысканно! Обязательно переделайте этот стих[305]. Вот и все, что я пока могу Вам написать. Пора кончать. Покажите Коле эти три нотные строчки; он сыграет Вам эту вещь… Сохраняйте, если Вам не трудно, мои письма; это необходимо для меня. Я люблю «наводить справки». Я, конечно, храню Ваши. До свиданья, дорогой мой, мой милый Борис Николаевич.

Ваш Э. Метнер.РГБ. Ф. 167. Карт. 4. Ед. хр. 7.Ответ на п. 10.

12. Белый – Метнеру

11 декабря 1902 г. Москва1902 года. 11 декабря. Москва.Многоуважаемый и дорогой мне Эмилий Карлович!

Несказанно рад был получить Ваше письмо. С большим сожалением прочел о «нуменальной» тягости, которую Вы испытывали. Знаю ее. Знаю многое о полной луне, когда она «как глыба раскаленного металла» показывается на зловеще тяжелом, хотя и безоблачном горизонте. Знаю луну, потому что одно время слишком часто обращался к ней – за помощью; одно время (года два тому назад) я был лунатиком. Я затворял свою комнату. Я опьянялся луной. Разговаривал. Результаты были печальны. С остатками этого всего я считаюсь и теперь. Я боюсь луну, когда она полная, хотя в полнолуние испытываю прилив бодрости (и почти всегда забываю о полнолунии, когда спрашиваю себя: «Почему я весел? Ах, – полнолуние…»); когда же она на ущербе, что-то гнетет меня. Что-то недоброе связывает меня еще даже и теперь с луной, хотя я делаю вид, что не причем, а она (луна) мне подмигивает: «А помнишь старое наше знакомство? Старого не выкинешь… Мы – два заговорщика, а в чем наш заговор – не скажу…»

В последнее время заговорили о лунатизме, об астартизме; внесли все это в вопросы религиозные. Я молчу и пугаюсь… Значит, неспроста все мы кое-что знаем о луне?.. Самый главный ужас заключается иногда в том, что вдруг 2-ая тема Вашего брата[306] зазвучит для иных лунностью, лунатизмом… Это – ужас. Ужас двойника второй темы. Если 2-ая тема Вашего брата – мировая, то и двойник, прикинувшийся, тоже мировой. Если 2-ая тема – розовость, восхищает зорею, то двойник ее, прикинувшись, внезапно ужасает луною. Собаки более чутки: «den Hunde glauben an Diebe und Gespenster»…[307] О, я прекрасно понимаю Ваше настроение, как будто сам испытал его.

В довершение о луне позвольте привести один отрывок из моей 4-ой симфонии, где для меня самого выражено мое личное теперешнее отношение к луне.

«1. Деревянные кресты торчали из-за блеклых трав. Ущербная луна пронизала ночь воздушной зеленью.

2. Он склонился на ее могиле, обнимая памятник. Одежда его казалась матово-черной от луны.

3. Он тихо плакал, а над ним распахнулись бездонные объятья, наполненные зеленым трепетом.

4. Он шептал, прижавшись к кресту: „Воскресни, родная“.

5. Встал над могилой. Поднял руку, совершая пассы. Воскрешал, пронизанный лунным могуществом…

6. И вот Она стояла над своей могилой – тонкая, бледная. Глядела на него и дружески, и чуждо.

7. Но Андрей испугался, шепча: „Это не она: это – Астарта“…»[308]

Но довольно о луне…

Дорогой Эмилий Карлович, спасибо за теплое участие ко мне; Вы предупреждаете меня об опасности любопытства, подталкиваемого каббалистическими баронами. Стараюсь не перепрыгнуть. Не думаю, чтобы со мной это случалось. Я всегда жду, когда «оно» само ко мне приходит и дается легко. Вот почему при всех моих безумствах и дикостях (быть может, кажущихся) я в высшей степени уравновешен, счастлив и спокоен. Я подписываюсь под словами Ницше о любви к року…[309] Это мое самое отдаленное (с детства) «знание», самое постоянное, не раз спасавшее меня. Я сам никуда не пойду. В «нуменальном» я не хожу: меня «возят» люди добрые. Я передвигаюсь самочинно только по улицам Москвы…

Вот почему у меня есть путь, свой, определенный… В «нуменальном» невозможно пути от себя, а только от других… Иначе заблудишься, завязнешь, сойдешь с ума. Сумасшествие – нераспутанный клубок всех ступеней «знания», ералаш из всех ступеней внутренних переживаний, закопченный желто-шафранными испарениями; сумасшествие бывает почти всегда от неумения выразить свое собственное отношение к переживаниям; если есть контроль над самим собой – нет ничего страшного. Со мной бывали примеры забавные: я, как Вы знаете, самый не страшный из людей, саавсеем не страшный… А мне случалось, шутя, ужасать людей, которые из ужасов переживаний сделали себе несчастное profession dе foi[310], причем сам не покидал своей позиции «уравновешенности в нуменальном»…

Представьте себе: об отзыве Гофмана о сонате Николая Карловича я впервые узнал от Вас, хотя за это время видался с Николаем Карловичем. Вы не можете представить, до чего мне было приятно узнать подробности от Карла Петровича[311]. Да, самое интимное для меня вложено в этой сонате… И вот – она объявлена лучшим музыкальным произведением всей литературы. Об отзыве Рахманинова Вы, конечно, знаете…[312]

Я как-то лично горжусь Вашим братом…

Предвкушаю удовольствие услышать Николая Карловича в концерте 13-го: тройное удовольствие 1) игра Вашего брата, 2) аккомпанемент Никиша, 3) концерт Чайковского[313].

Вообще нас, москвичей, балуют это полугодие 1) Никиш, 2) Гофман (нечто невероятное по отчетливости выражаемых глубин), 3) Оленина. О последней я не мог удержаться, чтобы не послать заметки в «Мир Искусства», написав нечто «дичайшее», так что даже Дягилев (Брюсов передавал) ужасался, хотя и поместил (она идет в следующем №)[314].

…В заключение я позволю себе привести здесь два своих последних стихотворения: что Вы о них скажете? (Меня в последнее время интересует ужас среди голубого дня. Оба стихотворения разрабатывают, кажется, именно это одно…)

Встреча

Янтарный луч озолотил пещеры.Я узнаю тебя, мой друг старинный.Пусть между нами ряд столетий длинный –В моей душе так много детской веры.

Из тьмы идешь, смеясь: «Опять свобода,Опять весна и та же радость снится…»Суровый гном, весь в огненном, у входаВ бессильной злобе на тебя косится.

Вот мы стоим, друг другу улыбаясь…Мы смущены всё тем <же> тихим зовом.С тревожным визгом ласточки, купаясь,В эфире тонут бледнобирюзовом.

О этот крик из бездн, всегда родимый!О друг, молчи, не говори со мною:Я вспомнил вновь завет ненарушимый,Волной омыт воздушно-голубою.

…Вскочил, стуча ногой о крышку гроба,Кровавый карлик с мертвенным лицом.«Все улетит. Все пронесется сном.Вернетесь вы в свои могилы оба»……

И я проснулся. Старые мечтанья.Бесцелен сон о пробужденьи новом.Бесцельно жду какого-то свиданья.Касатки тонут в небе бирюзовом.

1902 года. Ноябрь[315].Уж этот сон мне снился…

На бледнобелый мрамор мы склонились.И отдыхали после долгой бури.Обрывки туч косматых проносились.Сияли пьяные куски лазури.В заливе волны жемчугом разбились.

Ты грезила. Прохладой отдувалоСквозное золото волос душистых.В волнах далеких солнце утопало.В слезах вечерних, бледнозолотистыхТвое лицо искрилось и сияло.

Мы плакали от радости с тобою,К несбыточному счастию проснувшись…Среди лазури огненной бедоюОпять к нам шел скелет, блестя косою,В малиновую тогу запахнувшись.

Опять пришел он. Над тобой склонился.Опять схватил тебя рукой костлявой.Тут ряд годов передо мной открылся…Я закричал: «Уж этот сон мне снился»…Скелет веселый мне кивнул лукаво…

И ты опять пошла за ним в молчанье.За холм скрываясь, на меня взглянула,Сказав: «Прощай, до нового свиданья…»И лишь коса в звенящем трепетаньеИз-за холма, как молния, блеснула.

У ног моих вал жемчугом разбился.Сияло море пьяное лазури.Туманный клок в лазури проносился.На бледнобелый мрамор я склонилсяИ горевал, прося грозы и бури…

Да, этот сон когда-то мне уж снился.

1902 года. Декабрь[316].

– Есть ли тут «немецки-подмигивающее» и «не гейневское»?..