Лавка нищих. Русские каприччио - Борис Евсеев

«Вино... Вино... – вздувалось и лопалось в ушах, в мозгу, в гортани. – Вино сладкое, вино царское, вино многопьяное... Заброди темной тучей, умягчись крохкой землей... Но не забирай мою кровь... Пои, да не допьяна, пои, да не до смерти. Винного хлеба дай и винного мяса. Не топи в черном болоте... Не дави тяжкой горой... Дай на иную гору взойти...

На горе той сидят три архангела, три царя сидят и три святителя...»

Дальше в уши полезла совершенная уже нелепица. Сбрасывая наволочь сна, я тряхнул головой, сделал долгий глоток.

– Не пей много...

Кира мигом повисла на руке, отняла бутылку, вскочив на ноги, поставила бутылку на стол. На ней уже была моя рубаха, застегнутая на все пуговки – от шеи до сильно тончающих к коленкам бедер, – и она вновь как в лихорадке болотной дрожала. Правда, на этот раз дрожь была не такой крупной, была даже какой-то радостной. Чуть полноватая, но очень подвижная Кира колобком подкатилась к стоящей в дверях, встала на цыпочки и, закрыв глаза, неожиданно поцеловала соперницу в подбородок.

– Простите, простите... – лепетала Кира, – ваш муж (зачем она произвела меня в мужья, я так и не понял), ваш муж не виноват... Ни сном, ни духом... Это я... я...

Кира снова поднялась на носки, готовясь во второй раз поцеловать стоящую на пороге. Та отшатнулась, но не уходила.

– Вы же умная, образованная женщина, – опять зачастила Кира. – А здесь вино... Вино и ничего больше... И... и... – радость переполняла Киру.

– Зараза, тварь! Еще рот раскрываешь! От тебя-то и остерегали меня! Из-за тебя я тут околачиваюсь! И зовут тебя по-другому! Ну да ладно. Поглядела, будет. Оставайся с ней, – приятельница полуобернулась ко мне, – если жить надоело.

– Нет! Не уходите! – вдруг жалостно и надрывно, какой-то неуклюжей ночной птицей выкрикнула Кира.

Она бережно и крепко ухватила мою приятельницу за руки, потянула на середину веранды.

Тем временем огонек «каганца», давно мигавший последней предсмертной краснотой, погас. На минуту все стихло, стал слышен ровный гомон леса, заполошно свистнула торопившаяся к Москве электричка. На веранде остро запахло вековой сыростью столетних досок. Запах сырости как-то неприятно смешивался с запахом перегоревшего фитиля. Я продолжал по инерции смотреть туда, где только что стояли две женщины. Мне казалось, что одна – высокая, тонкая, белокурая – стала вдруг еще выше, волосы ее, как в воде, медленно разошлись в стороны, взметнулись кверху, застыли над головой золотой языческой короной, засверкал в темноте не просто красный, – кровавый, обильно смоченный кровью рот, а руки сомкнулись у горла второй, маленькой, короткостриженой женщины. Но маленькая отступила проворно в сторону, согнула – словно готовясь к прыжку – голые ноги в коленях, в руке у нее синеватой сталью блеснул нож...

На старухиной веранде кроме нелепого светильника – «каганца» – было, конечно, и электричество. Судорожно припоминая, где может быть выключатель, я опрометью вскочил, кинулся к боковой стене, щелкнул пластмассовым рычажком.

Все та же, что и от «каганца», красноватая муть разлилась по веранде. Никакой волосяной короны, никакого ножа с голубеющей сталью не было, конечно, и в помине. Но то, что я увидел, было никак не лучше: быстрыми, сноровистыми движениями, подымаясь от старания на цыпочки, роняя шепотом какие-то обрывочные слова, Кира раздевала мою неожиданно нагрянувшую приятельницу. Та слепо щурилась, безвольно дергала верхней, капризно изогнутой губкой и тоже дрожала лихорадочной дрожью. Кира сняла уже и кинула на стол легкую кофточку, высмыкнула из юбки и теперь расстегивала сиреневую блузку. Внезапно засмеявшись от счастья, она прикоснулась к ключицам раздеваемой поочередно обеими щеками.

– Помиримся... Помиримся... – лепетала она. – Теперь и вы, и вы меня поцелуйте... Просто так, в знак замирения... Сюда... И... Сюда... – Снова и снова становясь на цыпочки, подставляла она свои щеки, шею, висок...

– Ты! – вдруг очнулась полураздетая приятельница. – Ты... Это же мертвячка! – вызверилась она теперь уже на меня. – Куда ты, пентюх, только смотрел!

– Нет! Что вы! Даже не думайте! Я живая! Я помирить вас хочу... Укусите, ежели не верите! Вот... Вот мое тело... Берите... Пробуйте...

Продолжая нести мягкую околесицу, Кира сдирала тем временем с соперницы последние лоскутки одежды.

– Гадюка... Тварь! – очнулась окончательно моя приятельница и, разомкнув кулачок, неожиданно выпустила острые коготки прямо Кире в лицо. Она целила в глаза, но Кира чуть отступила, и длинный ноготь среднего пальца, падая вниз, глубоко вонзился в пухловатую шею.

– Так... так... так... – вышептывала Кира, – а теперь язычком, теперь губами, прошу вас! – Она вдруг ловко притянула голову соперницы к себе, та мимовольно ткнулась губами в пораненную шею, раздался чуть слышный смокчущий всхлип, за ним слабый стон...

– Есть, есть, е-е-е! – крикнула Кира.

Внезапная перемена со всеми нами происшедшая поразила меня.

Кира – нежная, чуть полнокровная, деликатная и неумелая в любви, – Кира зашлась вдруг в наглом, диком хохоте и валясь рядом со мной на тряпки, грубо дернула на себя мою приятельницу. Та, опускаясь на пол, всхлипнула, а затем тихо, но безудержно завыла.

Незадолго перед тем я снова выпил глоток вина из горлышка высокой рейнской бутылки и вдруг совершенно опьянел. Но и сквозь хмель я чувствовал в происходящем какую-то опасность и нарастающую по отношению ко мне враждебность. И хотя Кира тут же дикий хохот свой прервала, стала как и прежде смеяться – кротко, нежно, – потом начала что-то неясное тараторить, подталкивать мою приятельницу ко мне, – из нее словно повыпустили закачанный в ткани и полости тела воздух. Лицо Киры враз исхудало, осунулось, из глаз исчез обширный лаковый блеск, ушла радость, за которую как за соломинку я зацепился утром. Теперь глаза ее выражали одно хищноватое и жесткое довольство. Казалось, Кира получила именно то, что желала, да еще и кое-что в придачу получила.

«Придача» же, как почудилось мне, в смутительном ночном свете, состояла вот в чем: это мне, мне предстояло прокусить, либо проткнуть насквозь бархатную шейку! И сейчас Кира, казалось, радовалась именно тому, что так кстати подвернулась моя приятельница, что не я, случайно встреченный, но до темноты в глазах ей понравившийся прохожий, сделал это...

Кира продолжала подталкивать приятельницу ко мне. Голову мою вертело как в луна-парке, опьянение и дурнота нарастали... Непонятно как – мы соединились. И тут же Кира, изловчившись, прижала свою не засохшую ранку близ уха к губам моей подергивающейся в последних судорогах страсти партнерши. Та, видно, не сознавая, что делает, опять с легким хрустом потянула в себя кровь. Кира хриплым звоночком рассмеялась, и я опять услышал в голосе ее утреннее счастье. А приятельница моя – замерла, окостенела. Кожа на лице ее стала грубой, свекольной, веки покраснели, по телу спиралью прошла и тут же стихла еще одна судорога: на этот раз рвотная...

– Вина... Вина выпейте! – вновь нежная, опять робкая Кира вскочила и, слегка оттягивая книзу влипшую в спину рубаху, кинулась к столу. Она налила четверть стакана, потом примерилась, немного добавила и чуть не силой заставила мою приятельницу выпить. Та выпила, шатаясь, встала, дошла до соломенного качающегося кресла и, кинув на кресло что-то из одежды, тяжко в него опустилась.

– Она подмешала в вино какой-то дряни, – деревянным голосом сказала, глядя куда-то в пространство и словно в пространство это пророча, моя приятельница. – Нам стобой каюк.

– И не думала, не думала! – прежние извиняющиеся нотки послышались в голосе Киры. – А вино я в лавке беру, на Покровском бульваре! Просто у него вкус такой необычный. Вот мне и понравилось!

Я молчал. Головная боль возобновилась с новой силой. Странное и непреодолимое влечение к встреченной утром женщине натыкалось на смутные мысли о том, что она, возможно, не вполне психически здорова: оттого и хрипит здесь сладко, оттого и летает по даче, отяжелев от моего семени, как комар-кровосос нежный!.. «Ну какой кровосос? – успокаивал я себя, – те кровь пьют, а она наоборот, отдает... Только зачем, зачем?»

Надо было что-то делать, как-то менять положение.

Меня опередила Кира.

– Ну дальше вы уж тут без меня. Я свою вину, – она выделила последнее слово, – искупила. Легонько, легко мне теперь... Кровь лишняя из меня ушла... – Она содрала влипшую ей в спину мою рубаху, уже не стесняясь голизны, подхватила с полу брошенную одежду, быстро натянула ее, сказала: «целуй сюда», показала пальчиком на правую щеку, но вместо нее, рассмеявшись, подставила все то же порванное острым ногтем заушье...

Это кровь, кровь с вином изменили мою жизнь! Я вдруг почувствовал зарождающийся во мне гадкий хаос, почувствовал такую же, как и всюду вокруг, – в поселке, на станции, в стране – тяжко-запойную тихо-кровавую нудьгу...

Кровь не до конца еще запеклась, я ткнулся в нее губами, Кира сказала: «ну, прощевай!», сбрызнула ранку на шее вином, фыркнула, уронила бутылку на пол и, подхватив свою коричневую кожаную сумочку, кинулась с веранды вон.