Из бездны - Шендеров Герман

– И ты подавись!

Пошла на кухню – ужин стряпать да и вообще свои дамские вечерние дела делать, тут Колька приперся. Глазки свиные помаргивают – ярко ему, лапищи заплетаются, пузень с-под майки висит. Попалась ему на глаза чекушка – и поплыл Колька, как теплоход по фарватеру. Крутанул крышку, понюхал, не веря своему счастью. Зинка от плиты отвлекалась, следит: а ну как сработает? Запах водки Кольку устроил, он изготовился на вкус пробовать. Уселся на табурет, взвесил бутылку в руке, оглядел так обстоятельно. Пробормотал:

– Чё-то мутная…

И одним махом всю ее, родимую, выкушал. Сидит, отдыхает, ощущения смакует, значит. Зинка тем временем капусту нарубила, мясо загрузила в кастрюлю, включила газ. Собралась лук жарить, слышит: свистит что-то. Будто кто надувной круг продырявил, и он через ту дырочку воздух выпускает. Испугалась – неужели утечка? Завернула газ на трубе, все равно свистит. Позвала Кольку:

– Коль, а Коль, кажись, свистит чего. Слышишь, нет?

Колька не отвечает. Зинка обернулась – ба, да это ж ее муженек сидит: губы вареником выпятил; воздух, значится, выпускает.

– Тьфу! Напугал, черт этакий! Ты почем свистишь? Денег и так нет – хоть шаром покати.

А Колька не отвечает, застыл, зенки выпучил, в одну точку смотрит и рукой печень нащупывает.

– Чего-то мне… – Хотел Колька, наверное, что-то сказать, да не смог. Губы дрожат, слезы катятся, и сам весь как-то поскучнел, посерел даже. Бутылку выронил – та вдребезги, а Колька сопит, кряхтит и все то за печень, то за сердце хватается.

Зинка испугалась, думала уж, уморила мужика, паленкой напоила. Она ему: «Коля, Коля!», а Коля рот раскрыл и не отзывается. А потом как вскочит – и давай Ихтиандра звать. Опосля, конечно, полегчало, когда все, что внутри было, снаружи оказалось и даже на кафеле немножко.

– Я, – говорит, – такого еще никогда не испытывал. Представляешь, Зин, пью и прям чувствую: помру я через это самое скоро. То ли печень встанет, то ли селезенка. Словом, страшно мне стало. Прямо понял я, что через это запросто смерть со мной может приключиться. И отныне, Зинаида, вот те крест: токмо по праздникам и на именины, может быть, стопочку.

Обрадовалась Зинка – действует все ж бабкино зелье!

* * *

Радовалась Зинка, конечно, преждевременно. Первые дни оно, может, Колька и не пил. Бывало, зайдет в магазин, мазнет этак жалобно взглядом по полкам, аж трясется, и пойдет обратно фуру разгружать. А Зинка сидит на кассе, сканером пиликает и лыбится во все двадцать четыре зуба. И настроение хорошее у ней, и всем покупателям здрасьте, да спасибо, да пардон. На три дня Кольку хватило. А на третий – сорвался прям с погрузки. Бледный, руки дрожат, глаза бегают. Понесся к ларьку и сразу, не отходя от кассы, залил в себя цельный шкалик – о как проняло! Оно, конечно, сперва не в то горло, а потом – как по маслу. И мир сразу посветлел, и краски даже ярче стали. Теплынь, весна, и природные красоты! Тут – ворона, положим, коркой хлеба кормится; там – дворняга пузо себе лижет. Бомж, опять же, в мусорке ковыряется. Словом, жить хорошо, и жизнь хороша.

Когда Зинка пришла со смены, Колька уже дососал три поллитрушки и залакировал это все «Очаковским», а оттого лежал и голосил в ванне – не мог вылезти. Кое-как вытащила Зинка эту тушу через бортик, а сама, значит, в такой манере думает:

«Недолго действовало бабкино лекарство. Этак если с каждой бутылки по пять тыщей в неделю, это ж за месяц цельная зарплата набегает. И ведь не откажешься – иначе зазря все. В какое предприятие втравила, шельма старая!»

Всю ночь Зинка ворочалась да думала-выгадывала, как бы ей на бабкиных зельях сэкономить. Уж и графики мысленно составляла: когда давать Кольке шкалик, чтоб тот на работу трезвый приходил. Думала по чуть-чуть совсем давать, по крышечке – гомеопатически, – чтоб Кольку всегда немного потряхивало. Но где его крышечкой ограничишь, когда он с одного глотка остограммиться норовит? Вертела-крутила Зинка в голове да надумала.

В свой выходной оставила Кольку дома с сиськой пива – тот и рад-радешенек: по телевизору «Ювентус», в холодильнике колбаска на закусь. А Зинка села на автобус и поехала на кладбище. Приехала – никого кругом, только ветер свищет, и могилы, могилы, насколько глаз хватает. Подошла Зинка к крайней, чтоб далеко не идти. Поглядела на фото на надгробии – мужик как мужик, не старый совсем, только глаза, как у бассет-хаунда. И подпись: «Дрозденко Егор Ефимович 1947–1989. Герою – ликвидатору Чернобыльской катастрофы от жены, детей и товарищей. Вечная память!» Засомневалась сначала Зинка – а ну как земля радиоактивная? Траванет Кольку радиацией, положат тут, рядом. Потом, конечно, посмеялась над собой: за столько-то лет все, поди, уж выветрилось. Да и столик тут удобный со скамейкой – будет где водку перелить, а то Колька при виде бутылки покою не даст.

Достала Зинка совочек – из детского отдела стащила, – копнула поглубже, чтоб, значит, побольше этого «страху смертного» захватить. Насыпала в марлечку, как бабка делала, положила на стакан и давай лить-переливать. Водки взяла много, с запасом, чтобы потом попусту не кататься. И ловко у нее это так выходит: тут крышку свернула, тут опрокинула, тут обратно перелила, закрутила и ни капли мимо. От этакой своей смекалки сама на себя не могла нарадоваться, хотелось с кем-то поделиться, вот, мол, экономию какую изобрела! Но поблизости никого не было, одно лишь надгробие. В азарте Зинка залихватски подмигнула черно-белой фотографии: «Знай наших, Егор Ефимович!» Но Егор Ефимович почему-то не подмигивал в ответ, а, наоборот, смотрел на Зинку грустно-грустно, как на собачку одноногую, взирал черными точками поверх набрякших под глазами мешков, точно знал что такое, что Зинке еще было не ведомо.

А она тем временем закончила процедуры, сравнила бутылки на глазок – как в аптеке – и поехала домой в приподнятом настроении. Колька к ее приезду уже порядком разговелся и проветривал яйца, лежа на тахте, в костюме, простите, Адама. Горланил про какую-то «расплескавшуюся синеву». Зинка только порадовалась: не станет глядеть, куда она бутылки попрятала. Две – в туалетный бачок, еще две – на балкон, за мамины закрутки; одну в бельишко свое засунула. Так оно сохраннее будет – чтоб не все яйца в одну корзину. Последнюю Зинка поставила на стол. Колька завтра проснется, трубы горят, глаза не разлипаются, а на столе – вот, извольте, лекарство. И не такое мутное, как у бабки.

– Так-то, Матушка Софийская! И нас не пальцем делали!

Водка безмолвствовала.

На следующий день с самого утра Зинка ушла на работу и, откровенно говоря, думать забыла об оставленном Кольке «лекарстве»: сначала приехал товар, а грузчиков не хватало – пришлось впрягаться самой; потом какая-то расфуфыренная манда позвонила на горячую линию и пожаловалась, что у Зинки в очереди больше пяти человек. Последовал втык от начальства. А под конец смены и вовсе обнаружилась в кассе недостача: сто один рубль сорок две копейки. То Зинка «манде» сдачу мелочью выдала в отместку и увлеклась.

Словом, о водке со «смертным страхом» Зинка вспомнила уже на пороге квартиры. «Смертным страхом» тянуло аж из общего тамбура. Зайдя в квартиру, Зинка сразу почувствовала неладное. И точно – из-за открытой двери в санузел на нее с укором взирал унитаз, увенчанный варварски свернутой крышкой. По дому гулял сквозняк – дверь на балкон тоже была распахнута.

«Дура я, дура! Надо было с собой брать или соседям на хранение оставить!» – корила себя Зинка и аккуратно, шаг за шагом, продвигалась по квартире. Под ногами хрустели бутылочные осколки – хоть сапоги не сымай. Колька обнаружился там же, где и всегда – на диване. Но творилось с ним неладное.

Колька был разут, раздет и растерян. Сидит, глаза стеклянные, рот открыт, в телевизор пялится. А по телевизору – телепомехи одни, и смотреть на него, в общем-то, мало интереса. То ли дело Колька – все тело покрывают надрезы в самых неожиданных местах: под мышками, на горле, на лице. И хоть Колька и смотрел в телевизор, руками он сосредоточенно шерудил у себя в паху.