Из бездны - Шендеров Герман

* * *

Поменялась Зинка сменами на кассе и поехала по адресу – чтобы, так сказать, в долгий ящик не откладывать. Тряслась на трех автобусах через весь город – мимо кладбища, вдоль шоссе и через район новостроек. Вышла на конечной, а кругом – пустырь, мгла и шавки уличные мусорный пакет дербанят. Словом, скучный пейзаж. Зинка даже еще раз адрес проверила – не ошиблась ли? Нет, вон и указатель торчит – на частный сектор указывает, ехидно так, в полуприседе, мол, давай, дуреха, неси свои кровные старой шарлатанке.

– Первая консультация – бесплатно… – пробормотала Зина и зашагала через пустырь.

Тут же шавки Зинку окружили, затявкали. Одна, системы «двортерьер», и вовсе норовит ноги рвать и не пускает. Залезла Зинка тогда в сумку, достала бутерброд и швырнула шавкам, те отстали. Дошла Зинка до поселка. Дома кривенькие, косенькие – расстройство одно, а не жилой фонд. Отыскала адрес, вошла в калитку, позвала:

– Хозяева! Есть кто дома? Я тут по объявлению…

Тишина. Только кусты шумят – малина, крыжовник и другие разнообразные растения. А участок ничего такой, ухоженный – тут курятник, там тепличка. И коттеджик такой стоит симпатичненький, пряничный, с резными наличниками. Только подошла Зинка к порогу – дверь отворилась, а на пороге – мужик в трусах. Высоченный, башкой по косяку скребет, да тощий такой – кожа да кости, лысый и в наколках весь, даже лицо. Лыбится, а у самого передних зубов нет, под кадыком – шрамище жуткий. Сам сипит, аж клокочет от старания:

– Милости прошу, как говорится, Зинаида Павловна.

– А как вы… – хотела было Зинка спросить, откуда ее по имени-батюшке знают, а лысый перебил:

– Так Матушка Софийская уж все про вас знает. Вы проходите-проходите – за мной.

А сам нырнул в дом, и бочком-бочком так по коридорчику. Пригляделась Зинка к татуировкам; вспомнила, что ей Колька рассказывал – такие на зоне против воли били тем, значит, кто мужеложством занимался. Зинка брезгливо подобралась, стараясь не касаться всяческих предметов, торчащих по углам, – мало ли, тут не то СПИД, не то сифилис подхватишь.

– А вот сюда пожалуйте, – указал тощий на дверной проем с ширмочкой из винных пробок. Из проема тяжело шибало благовониями и вареной капустой. Зинка переступила порог – ба, как в церкву попала: кругом иконки-лампадки-свечки, а у окошка сидит такая благообразная старушечка. Ручки спрятала в облезлую муфточку, платочек у ней на плечах, тапочки с помпончиками. А глаза-то хитрые-хитрые, поблескивают. Говорит старушечка:

– Проходи, дочка. Ты присаживайся, а вот хотя бы сюда, на тахту – в ногах-то правды нет.

Зинка послушалась, присела на самый краешек – дюже клопами от тахты воняло. А лысый напротив уселся – прям на пол, ноги-руки скрестил, одну на другую да на третью – и лыбится, десны свои изъязвленные показывает.

– Ну, Зинаида, давай знакомиться, – проскрипела старушка. – Я – Матушка Софийская буду, а это – помощник мой, Петя звать. Я его из местов ой отдаленных вызволила, теперь вот мне прислуживает.

Петя поклонился одной головой – по центру лысого черепа шел вытатуированный гребень, под глазами какие-то сердечки-слезки, а над губой крупная такая, черная мушка. Сам весь в лишаях-язвах, да и вообще – глядеть на Петю интереса было мало. Зинка открыла рот, чтобы вякнуть свое «Я по объявлению», как старушка ее перебила:

– Да все я знаю, милая. Мужик твой за галстук заливает сверх меры, так?

– А откуда вы… Это все ваши штучки?

– Мои штучки, доча, ты еще не видала. Тут и без всяких штучек все ясно. У бабы всегда две беды: либо мужика нет, либо мужик есть. У тебя-то, вон, колечко имеется – значит, второй вариант.

– И… – Зинка запнулась от волнения. – И вы можете его как-то вылечить? Ауру прочистить или еще чего…

– Ауру, говоришь, прочистить? – нехорошо усмехнулась старушка, показав зубы. У нее-то как раз все зубы были на месте; белые, крупные, как в рекламе жевательной резинки. – Много ль ты, милая, об ауре знашь? Хошь, расскажу, за что меня Софийской зовут? Хошь? А, хошь?

И с каждым «хошь?» будто бы тени сгущались в комнатушке. За окошком стемнело, завыли шавки на пустыре. Петя весь подобрался, съежился; задрожали огоньки в лампадках, и по стенам заплясали продолговатые жуткие тени, похожие на африканские деревянные фигурки – такие же тщедушные и неестественно вытянутые. Зинке резко стало жутко, неуютно ей стало, прямо скажем. А старуха цыкнула зубом, и весь морок растворился. Продолжила беззлобно:

– Ты, милая, коли за колдовство да ворожбу не ведаешь, так и не мели языком попусту. Лучше скажи, давно миленок-то твой к бутылке пристрастился?

Зинка только плечами пожала:

– Да сначала как все – тут стакан, там бутылка, а потом – два пузыря за вечер. Говорит, только так и засыпает, а то все блокпосты да аулы сожженные снятся.

Матушка ничего не ответила – только крякнула, а потом обратилась к Пете:

– Ну-ка неси, куриная твоя голова, землицу из погреба. Да мерзавчик захвати.

Тощий кивнул и растворился за ширмочкой из пробок. А старуха и говорит:

– А ты слушай меня внимательно. Сейчас дам тебе бутыль – ты ее припрячь хорошенько. А как у миленка твоего в глотке пересохнет – ты ему стакан с этим снадобьем-то и подсунь. Да проследи, чтоб все выпил, до капли. Запиши, чего ушами хлопаешь?

Тут явился и Петя – с пятилитровой банкой, заполненной до середины чем-то темным. В другой руке – чекушка «Пшеничной». Тут подсуетилась и Матушка – взяла с полки залапанный граненый стакан. Сверху подложила марлечку, взяла банку – на боку Зинка успела разглядеть надпись: «Казаков Степан Валерьевич. 1962–1978». И рядом отдельно буква «А».

– Чой-то за «а»? – полюбопытствовала Зинка. От вида банки с чьими-то годами жизни у Зинки подкатило к горлу. Неужели кости?

– «А» – это «А любопытной Варваре на базаре нос оторвали». И сварили с луком, – отрезала старуха и открыла банку. Тут же запах благовоний перебил тяжелый дух сырой земли. Матушка высыпала немного на марлечку, свернула крышку на бутылочке и полила водку прямо через землю. – Пущай раб божий Казаков Степан Валерич муженька твоего уму-разуму-то научит. Здесь – страх смертный, в землицу могильную запечатанный. Глотнет твой охламон этой водочки, и вмиг ему охоту-то отобьет.

Старуха ловко, как заправский бармен, перелила помутневшую, пропитанную смертным страхом водку обратно в шкалик, закрутила крышку и протянула Зинаиде:

– Вот, держи. Через неделю придешь за новой. Так и будем твоего миленка смертью шугать, покудова его от одного запаха воротить не начнет. Ну и пять тыщей потрудись в кассу уплатить.

Юркий Петя уже стоял наготове с треснутой по краю тарелочкой. Зинка аж обомлела:

– Первая консультация ж бесплатная! Вон, в объявлении…

– Так то консультация! Хошь – проконсультирую. По утрам зарядку делай, руки мой перед едой, ужин отдай врагу. Все?

Зинка почувствовала себя обманутой. Обмишулили ведь на пустом месте. Чуть не плача, швырнула Зинка на тарелочку новехонькую, хрустящую – только из банкомата – пятерку и вышла вон не прощаясь. Бабка не обернулась, только Петя просипел вслед:

– До встречи через неделю, мадемуазель!

– Вообще-то мадам! – огрызнулась Зинка. Процедила: – Чтоб вам провалиться, мошенникам!

Всю дорогу до дома Зинка злилась то на себя, то на бабку, то на Кольку. До того злая была, что дворняги на пустыре тявкнули да отбежали от греха подальше. А Зинка все песочила себя на все лады: это ж надо было так повестись! И ведь поехала, дура такая, купилась. А там, по ходу, внучок-уголовник бабку в оборот взял и простачков разводит. Имя они по определителю номера узнали, как пить дать, а там уж и про Кольку немудрено выспросить.

– Ой дура ты, дура, Зина! – кляла она себя, пересаживаясь с автобуса на автобус.

И вновь – новостройки, шоссе, кладбище. Зашла домой злая, усталая, а Колька уж разговевшись. На диване развалился, пузыри пускает – как есть младенец. Хотела было Зинка водку порченую вылить, а потом передумала – поставила на стол, на видное место.