Имперский рубеж - Андрей Ерпылев

Молодой человек внезапно наткнулся взглядом на пристальный, изучающий взгляд поручика Еланцева, оставившего наконец в покое свою даму, сразу сникшую без его внимания.

— И что, поручик, вы тоже считаете меня зеленым юнцом? — выпалил молодой офицер, с досадой ощущая, как краска заливает щеки, и яростно вонзил вилку и нож в безнадежно остывший на тарелке бифштекс.

— Что вы, поручик! Почему зеленым? — вылупил бесстыжие глаза Еланцев. — Ни в коем случае! Совсем наоборот! Таких, как вы, тут называют «вишенками».

— П-почему «вишенками»? — опешил Александр, так и не донеся вилку до рта.

С одной стороны, прозвище выглядело вполне невинно, почти нежно, но с другой стороны… Если верить молве, то кто же, кроме дам, естественно, слышал что-нибудь приятное из уст Еланцева?

— Почему? — переспросил поручик, задумчиво подняв глаза к потолку. — Хм-м… Так сразу и не объяснишь… — Он обежал взглядом стол и просиял. — Ага! Вот! — Вишня тут редкость, — извиняющимся тоном сообщил Еланцев, пододвигая к себе расписную пиалу с очищенным гранатом. — Особенно в это время года. Поэтому, с вашего соизволения, я воспользуюсь местным фруктом…

Бежецкий и все остальные заинтересованно следили, как поручик сосредоточенно выгребает из чашки в горсть рубиновые зерна, тщательно уминает пальцами, постреливая на зрителей лукавым глазом с таким видом, будто готовит удивительный фокус.

— Нет, я все-таки не понимаю… — начал было Саша, но тут офицер резко стиснул кулак, давя гранатовые зерна, и дамы, до которых долетели брызги сока, хором взвизгнули от неожиданности.

— Вы с ума сошли, поручик!.. — Полковник Вострецов вскочил со стула, срывая густо запятнанную красным салфетку. — Я этот мундир в первый раз надел!..

Было много негодований, требований «выставить этого шута прочь», оханья и аханья по безнадежно испорченным костюмам и скатерти. И среди этого бедлама недвижимы оставались лишь двое: криво ухмыляющийся Еланцев и Александр, не отрывавший взгляда от темно-красного, почти черного сока, струящегося на стол, будто кровь, и расплывающегося на белом кровавым же пятном…

* * *

— Простите, сударь, я не хотел вас обидеть. — Поручик подошел к Александру, облокотившемуся на перила, и достал из кармана портсигар. — Не возражаете?

— Что вы, поручик… — Саша считал курение вредной и некрасивой привычкой, но что делать, когда девять из десяти окружающих тебя курильщики? — Курите на здоровье.

— На здоровье? Хм-м… Это надо будет запомнить… — невесело улыбнулся Еланцев, прикуривая от изящной зажигалки и тоже облокачиваясь на перила подле Бежецкого. — Вы, конечно же, сердитесь на меня за мою шутку.

— Нет, совсем нет, — соврал поручик, отворачиваясь: на самом деле ему было до слез обидно, что этот записной шут, невежа и… и…

«Можно же было как-то иначе… — думал он, следя за снежинками, похожими на огромных южных мотыльков, вьющимися под фонарем: под Рождество неожиданно потеплело, и стих ветер, словно сам Господь хотел сделать людям подарок на свой день рождения. — Не при людях… Зачем так-то вот…»

— Сердитесь-сердитесь, — утвердительно покивал офицер. — Но понимаете, Саша, в чем тут дело…

Куда только девался прежний нагловато-развязный тон поручика. Александру на миг даже показалось, что бок о бок с ним стоит не солдафон с сомнительной репутацией и еще более сомнительными манерами, а старший брат, которого у него никогда не было. Доброжелательный и мудрый товарищ. Почти как князь Вельяминов.

— Вы действительно очень молоды, романтичны и восторженны, Саша. Азия этого не прощает. Она — как люди, которые тут обитают. Изменчива и коварна. Она может ласково улыбаться вам в глаза, называть господином, уважаемым и даже другом, но стоит лишь расслабиться, повернуться спиной, и она выстрелит. Или ударит ножом. С ней можно разговаривать лишь ее языком. Вы это сами поймете со временем или… Или не поймете.

Поручик выпустил в темноту струю дыма, затянулся еще раз и закончил:

— Просто не успеете понять.

— Вы-то откуда знаете? — вскинулся Бежецкий.

— Я? Да уж знаю… Эх, Саша, знали бы вы, сколько таких, как вы, «вишенок» мне приходилось провожать на родину… В лучшем случае — искалеченными, а чаще всего… Знаете что? — оборвал Еланцев сам себя. — Уезжайте. Напишите рапорт Гржимайло, сочините что-нибудь душещипательное насчет семейных проблем… Он хороший мужик, я его давно знаю. Грозен только на вид. Он не будет возражать.

— Послушайте, поручик…

— Не бойтесь, Саша. Никто вам слова не скажет. Ни вам, ни о вас потом. Дело житейское…

— Послушайте! — Саша схватил Еланцева за плечо, рывком повернул к себе. — Вы отдаете себе отчет в том, что мне, бывшему офицеру гвардии, предлагаете? Да известно ли вам…

— Что вы сами попросились сюда? — Поручик без усмешки смотрел Александру в лицо, не пытаясь освободиться. — Известно. Сергей обрисовал в двух словах. И даже смею предположить из-за чего. Несчастная любовь, так? По глазам вижу, что так… Да вы отпустите мой погон, в конце концов. Я не убегу.

Бежецкий только сейчас заметил, что комкает в ладони погон на плече поручика, и смущенно разжал руку.

— Вот и славно, — разгладил тот чуть смятую золотую полоску. — Поверьте, поручик: все, что казалось вам важным и сложным там, в Петербурге, скоро покажется ерундой, детскими капризами. Азия еще ухмыльнется вам в лицо… Вы видели, как улыбаются туземные женщины? — неожиданно спросил поручик.

— Н-нет, — смешался Саша, честно пытаясь припомнить лица туземок, которых он еще видел немного. — А что?

— А то, что большинство из них это делает, не разжимая губ. Почему? А потому что зубы у них — черные и гнилые. Смотришь на такую красотку — над покрывалом только глаза сверкают. Большие, влажные… — плотоядно причмокнул Еланцев губами. — Ну, думаешь, красавица… Но вот паранджа летит в сторону, красавица приоткрывает губы в улыбке… Бр-р-р-р!!! Врагу не пожелаешь.

— Зачем вы мне все это рассказываете?

— Затем, что я вам не враг, Саша.

Поручик докурил папиросу до мундштука и щелчком отправил окурок в темноту.

— Пойдемте к столу, поручик. Что-то я замерз… Вы, наверное, тоже. Да и гости уже, наверное, считают, что мы с вами отправились стреляться. И делают по этому поводу ставки… Увы, дорогой мой, их можно понять — тут, в Кабуле, так мало развлечений. Давайте спутаем им карты — вернемся, как старые друзья.

— Давайте…

Еланцев подхватил юношу под локоть и увлек внутрь дома.

— А что, поручик, — спросил Саша невольно, — вы это вправду про туземных женщин?

— Что? Ах, да!.. Конечно, мой юный друг, конечно…

— И это очень отталкивает?

— Что именно?

— Ну… Их улыбка…

— Кого как. Меня, например, ничуточки! — расхохотался Еланцев, сверкая плутоватым глазом.

* * *

Праздник продолжался.

Саша кружил в танце ту самую давешнюю блондинку, оказавшуюся супругой какого-то мелкого чиновника и на поверку — препустейшей и вздорной особой. Но выпитое горячило кровь, руки сжимали податливое тело, доверчиво прильнувшее к нему, аромат незнакомых духов дурманил… Жизнь постепенно переставала казаться мрачной.

«С чего это я взял, что все кончено? — умиротворенно думал молодой человек, слушая вполуха щебет партнерши, вдумываться в который не хотелось, да и не имело смысла, — ничего более банального он никогда раньше не слышал. — Жизнь продолжается… Тут есть общество, дамы… Люди вполне доброжелательны… Война? Что война? Совсем не обязательно…»

Додумать эту мысль он не успел.

Смертельно бледный — настолько, что рыжие волосы на фоне белого в синеву лица казались оранжевыми, — офицер вбежал в зал, постоял немного, обводя всех безумными глазами, и завопил:

— Прекратите музыку! Врача! Тут есть врач?…

Музыка захлебнулась, но пары продолжали, одна за другой останавливаясь и распадаясь, танцевать под одинокую скрипку, пока та не оборвала мелодию на высокой ноте.

— Что случилось?… Зачем врач?… Что с вами, поручик?…

Теперь и Александр узнал офицера. Они столкнулись в самый первый день в дверях кабинета генерала Мещерякова. Поручик Шестнадцатого Сибирского пехотного полка… Минден, кажется. Или фон Минден.

— Там… — поручик слабо махнул рукой в сторону туалетной комнаты, и его внезапно вырвало на ковер.

Тогда толпа, оттесняя его, хлынула внутрь…

Саша оказался на пути многоголового, но безмозглого чудовища, влекомого одним из сильнейших человеческих чувств — любопытством, — и его просто внесло в распахнутые двери…

С первого взгляда было ясно, что человек мертв: нелепо разъехавшиеся по залитому красным плиточному полу ноги, безвольно свесившаяся на грудь голова… А главное — широко забрызганная кровью кафельная стена позади. Кровью, уже собирающейся в темные сгустки, и чем-то темно-розовым, комковатым…