Большая охота - Андрей Мартьянов

Приткнувшийся в темном углу на сундуке и удрученно помалкивавший брат Доминик напомнил о себе, едко осведомившись:

– Думаете, ваше презренное золото вымостит вам дорогу в Царствие Небесное?

– Не думаю. Знаю, – Тьерри не смог отказать себе в удовольствии подразнить святого брата, хотя время и место были совершенно неподходящими. – За наше презренное золото такие, как вы, со спокойной душой отмолят все наши грехи. Хотя лично ваши молитвы, святой брат, вряд ли будут услышаны – как громко вы сегодня не кричали, Господь не пожелал к вам прислушаться.

Физиономия брата Доминика налилась дурной кровью, однако он вовремя вспомнил о положенном монаху смирении.

– Мессир Тьерри… – укоризненно протянул монсеньор Олиба. – Стыдитесь, недостойно вас произносить такие речи…

– И не подумаю. Вы же не станете отрицать – весь ваш шумный экзорцизм завершился полным провалом. Рамон хотя бы находился под присмотром, а теперь он шатается неведомо где. В таком состоянии он запросто способен ворваться в какой-нибудь беззащитный городок вроде Куизы или Арка, учинив там резню. А подтолкнули его к этому вы, – Тьерри мотнул головой в сторону брата Доминика.

Последнее замечание стало той каплей, что переполнила и без того полную до краев чашу терпения монаха.

– Кто от рождения черен душой, тому Господь не поможет! – возопил он, скатываясь с сундука и тыча обличающим перстом в озадаченно нахмурившегося Тьерри. – Думаете, никому не ведомо, что вы тут творите за высокими стенами? Да по всей провинции только и разговоров, что про вашего батюшку да старшего братца! И вы, мессир Тьерри, сколь ни прикидываетесь смиренным агнцем, от них ни в чем не отстаете – ни в богомерзких деяниях, ни в разврате, ни в злоязычности!

– Насчет разврата – напраслина и клевета, – оскорбленно хмыкнул Тьерри, удивленный не столько осведомленностью заезжего inquisitios, сколько его горячностью. Брат Доминик не обратил на его реплику никакого внимания, также как и на жестикуляцию мессира Олибы, призывавшего монаха остановиться.

– Вашего бесноватого Рамона единственное очищение спасет – огнем! – громыхал брат Доминик, исполнившись праведного гнева. – Как и весь ваш край! Затаились по углам, шепчетесь, в гордыне своей мните себя превыше прочих, куда более достойных! Закоснели в ереси и стяжательстве, возвели оплот чернокнижия на костях и крови, якшаетесь с врагом рода человеческого!

– Да что вы несете, святой отец! Вы еще крестовый поход против нас провозгласите! – не выдержал Транкавель-средний. – Как против новых язычников и богоотступников!

Сказал – и тут же пожалел о сказанном, ибо брат Доминик иронию не воспринимал. Похоже, ерническое предложение Тьерри и впрямь показалось ему отличной идеей.

– Да! Именно Крестовый поход, очистительный поход против диавольской скверны! Выжечь заразу огнем и мечом, навсегда, до скончания времен!

– Брат Доминик, умоляю вас, опомнитесь! У вас нет никаких доказательств тому, о чем вы рассуждаете, – мессир Олиба попытался воззвать к разуму младшего собрата по вере. – В Риме к вам не прислушаются…

– Доказательства? – внушительный нос святого брата заострился, сделав его физиономию похожей на морду гончей собаки. – Курия не прислушается? Доказательства будут! Имеющие уши – да услышат, имеющие глаза – да узрят! – он развернулся к Тьерри столь резко, что полы черной рясы взлетели вороньими крыльями. – Я не успокоюсь, буду трудиться денно и нощно к вящей славе Его! Мы натаскаем стражей, способных учуять ересь и крамолу, бдящих и неустанно вынюхивающих, и вот тогда…

– Брат Доминик!.. – отчаявшись, повысил голос епископ, а Тьерри вдруг пришло в голову забавное соображение: имя святого брата на латинском наречии и впрямь звучит в точности как Domini canus, «пес Господень». Не это ли имел в виду Рамон там, в часовне?..

– …и вот тогда я вернусь в это Богом проклятое место! Но не один, как сегодня! За мной будет идти воинство, вдохновленное словом Господа и способное разрушить ваши стены!.. – ветхозаветным пророком провозглашал смиренный служитель Господа. – Настанет день, и мы…

– Молчать! – рявкнул окончательно выведенный из себя Тьерри. – Пошел вон отсюда… пес Господень! Монсеньор Олиба, я вынужден просить вас обоих покинуть мои покои, и настоятельно рекомендую, уймите наконец своего одержимца!

Не привыкший, чтобы его столь резко прерывали, святой брат еще несколько мгновений открывал и закрывал рот, мысленно завершая пламенную речь и уподобившись вытащенной на берег рыбе. Его святейшество, поджав губы, молча встал и направился к выходу. Попытки благословить хозяина на прощание он не сделал – помнил, чем заканчивается подобное действо. Монах поспешил следом.

«Я тебе еще припомню эти рассуждения о крестовом походе против Лангедока и ордене Божьих Псов, – зло посулил монаху Тьерри, когда оба священнослужителя скрылись за дверью. – Самое досадное, что к его разглагольствованиям вполне могут прислушаться. Выискался новый святой Бернар на наши головы! Может, учинить ему на дороге обвалившийся мост и шайку грабителей, не обремененных любовью к ближнему и уважением к черной рясе?»

Покрутив заманчивую идею и так, и эдак, Тьерри разочарованно вздохнул и вернулся к посланию в Безье. Составление эпистолы давалось с трудом – он уже отложил в сторону два неудавшихся наброска и начал третий. Рука тянулась составить округлую почтительную фразу, а письмо должно было быть дерзким, почти вызывающим, без прикрас и двусмысленностей. Таким, чтобы сбить с Железного Бертрана привычную спесь и вынудить его примчаться домой. Тщательно сохраняемая тайна все же раскрыта, обезумевший Рамон едва не учинил резню в замке, но был изловлен. Монахи из свиты монсеньора Олибы попытались осуществить над ним обряд экзорцизма, однако не преуспели. Наследник Ренна убил одного из святых братьев и бежал, окончательно лишив себя возможности вести былую жизнь и занимать прежнее место в замке. Если он переступит порог Ренна – подпишет себе смертный приговор. Чудовище не может жить среди людей. Оно должно быть изгнано или убито. Если мессир Бертран с этим не согласен, он может начинать поиски своего ненаглядного отпрыска. Но в Ренн-ле-Шато ему в таком случае дорога тоже закрыта – даже если такой поступок Тьерри приведет к семейной войне. Впрочем, у мессира графа Редэ должно хватить здравого смысла, чтобы понять гибельность вражды накануне грядущих перемен…

Отложив перо, Транкавель-средний перечел написанное и вновь остался недоволен. Послание по-прежнему выглядело недостаточно убедительным. Может, присовокупить к нему загадочные слова, произнесенные Рамоном, и выказать свои тревоги относительно внезапной привязанности Рамона к младшей сестре?

«Не удалить ли, кстати, Бланку из Ренна на месяц-другой? В обитель Алье-ле-Бена или в женский монастырь святой Клариссы, что неподалеку от Каркассона? Она, конечно, будет возмущена до глубины души, но это для ее же пользы».

Мысль сделала причудливый виток, извлекая из памяти разговор между владыкой Ренна и его наследником, имевшим место нынешней весной. Сам Транкавель-средний на беседе не присутствовал, что не имело никакого значения. Имеющий уши, как говорится, да услышит. Тогда, помнится, не раз был упомянут некий договор и невинная девица, причем Рамон неоднократно повторял: зачем ждать совершеннолетия оной особы? Якобы она вполне созрела и расцвела для выполнения своего долга. Промедление может привести к тому, что обладающая столь бойким нравом юница оступится, порушив связанные с ней планы. Собеседник Рамона возражал, говоря: в столь щекотливом деле торопиться не следует. Слишком уж многое поставлено на кон. Да, сей прекрасный цветок распустил лепестки, но разумом она продолжает оставаться ребенком. Она не поймет всей важности творимого.

«Не это ли „обещание“ имел в виду Рамон? Надо будет вытряхнуть из отца подробности…»

Подняв голову, Тьерри на миг оторопел – в кресле, незадолго до того занимаемого мессиром Олибой, расположился предмет его давешних раздумий. За Бланкой с ранних лет водилось такое умение: беззвучно появляться и исчезать. Вот и теперь она сидела напротив, взявшись неизвестно откуда. Настороженная маленькая женщина, в излюбленном облегающем платье темно-фиолетового бархата с вышивкой серебром. За два прошедших суматошных дня девочка внезапно повзрослела, миновав тот незримый рубеж, что отделяет ребенка от взрослого. Бланка выглядела притихшей и опечаленной. Тьерри с трудом верилось, что сестренка могла всерьез затосковать по покинувшему замок мальчишке-итальянцу. На кой он сдался Бланке? К отцу уже сейчас предусмотрительно заявляются посланцы от знатных семей провинции, доставляя письма с весьма лестными предложениями относительно руки его младшей дочери. Никто и не заикается, что Бланка – незаконнорожденное дитя своего грозного отца. Обещанное богатое приданое и родство с хозяевами Ренн-ле-Шато куда дороже.