Русский роман - Меир Шалев

«Миркинские детишки», в отличие от циркинского сына, помогали своему отцу во всех его полевых работах. Они были замечательные трудяги. У Авраама обнаружились большие способности к уходу за скотом. Уже в двенадцать лет он надумал ввести искусственное осеменение коров, но ветеринар сказал, что в Стране еще нет подходящей спермы, и тогда Авраам, намного раньше всех ученых, стал мучительно искать научное решение вопроса.

«Сперму можно заморозить! — объявил он как-то прямо посреди обеда, и борозды на его лбу собрались в сосредоточенном усилии. — Заморозить и доставить в коровник, вместо того чтобы тащить корову к быку. Можно привезти сперму от самых лучших племенных быков из-за границы. Это сэкономит много времени и труда».

Однако со времени той встречи с «американской красоткой» окружающие относились к идеям Авраама настороженно. Он рос замкнутым и погруженным в себя подростком. Иногда он исчезал на целый день, а потом выяснялось, что он ходил на могилу матери, чтобы рассказать ей обо всех своих придумках.

Эфраим, который однажды прокрался за ним туда, подслушал, как он говорит с надгробьем.

«Мы устроили в птичнике пол из прутьев, и теперь весь помет стекает вниз, а птичий помет — это лучшее в мире удобрение».

«Расскажи ей еще про мороженое, которое ты собираешься сделать из бычьих яичек», — крикнул из-за его спины младший брат.

Авраам вскочил и кинулся на него. Эфраим, быстрый и легкий, бросился наутек. Бесшумный, точно тихая сипуха, несся он над полями, и его босые ноги поднимали маленькие взрывы оранжевой пыли. Авраам бежал за ним и плакал всю дорогу, все пять километров до деревни, время от времени нагибаясь, чтобы схватить комок земли или камень и швырнуть в брата.

По вечерам дедушка рассказывал детям истории из своего детства. Например, о своем брате, предателе-капиталисте Иосифе, которого в трехлетием возрасте украли цыгане.

«Царская полиция нашла его в мешке на харьковском вокзале. Цыгане хотели сделать из него акробата и вора. Он пробыл у них всего-навсего четыре дня, но потом его пришлось снова учить говорить. Он забыл все слова, которые знал, ходил на четвереньках и воровал из карманов».

Еще он рассказывал, как в десятилетнем возрасте построил теплицу для мирта. «В Суккот я продавал этот мирт всем хасидам[70], и никто никогда не находил в нем изъяна. Это была первая теплица в Макарове, и отец очень мною гордился».

«Расскажи о маме», — просил Авраам, и дедушка рассказывал им, как Фейга открыла, что можно сажать на куриные яйца индюка, у которого грудь и живот так велики, что могут разом покрыть пятьдесят яичек.

Оказалось, однако, что всякий раз, как индюк вставал на ноги, он давил яйца своим весом. Тогда бабушка взяла и напоила его вином, и теперь этот пьяный индюк, со своими обвислыми, раскрасневшимися, как огонь, щеками, сидел на яйцах, разомлев и улыбаясь, и даже не думал двигаться с места.

«Все женщины в деревне переняли у бабушки этот индюшачий метод, — смеялся дедушка, — хотя Либерзон и написал в деревенском листке, что «позорно устраивать в еврейском птичнике пьяный кабак».

Я с завистью думал о тех далеких днях. Они виделись мне, как розовая мечта. Но Иоси сказал, что то были тяжелые и ужасные времена.

«Ты только подумай — трое сирот и один вдовец, к тому же понятия не имевший, как вести хозяйство, — сказал он. — Все вокруг покупали новые плуги, а наш дедушка обнимался с оливами. Зимой у них не было денег на сапоги, коров они доили вручную, а рабочий скот делили с соседями, что вызывало вечные споры. Это сегодня у нас есть электрические инкубаторы и скоро будет искусственное осеменение даже в индюшатнике».

Иоси гордился новым осеменителем для индюшек, который он соорудил у себя во дворе. Это было темное, непроницаемое для света помещение, покрытое полосами толя, и молодые индюшки ожидали там, пока не поступит стоящий заказ на индюшачьи яйца. Они бродили во мраке, выискивая пищу, и темнота начисто избавляла их от любых сексуальных помыслов и надежд. Как только поступало соответствующее сообщение от Национального совета птицеводства, мы быстро выводили их на встречу с самцами. Индюшки выходили из темноты с опаской, медленно ковыляя на дряблых ногах, в их мучительно мигающих глазах виднелись линзы водянистых перегородок, тут же распадавшиеся в солнечных лучах. Пяти минут на солнце им хватало, чтобы впасть в течку. Они усаживались в пыль, тряся крыльями, и начинали манить к себе самцов высокими крикливыми голосами и красными цветами, которые вспыхивали под развернутыми веерами их хвостов.

«Хотелки бестолковые», — говорил Иоси. Индюшки падали посреди двора, оттопыривали зады и в приступе страсти отказывались подняться и вернуться в свое помещение. Иоси и Авраам силой заталкивали их внутрь и покрывали им спины брезентовыми седлами, потому что тяжеленные самцы, пытаясь взобраться на них, могли разорвать их тело своими когтями.

«Ты только посмотри на них, — сказал Ури. — Вот что значит влюбиться. Все их темные страхи улетучились мигом».

Самцы дрались возле нетерпеливо ждущих индюшек, толкали и пинали друг друга, а когда одному из них удавалось выполнить, наконец, свои обязанности, самка с горделивой томностью поднималась, кокетливо отряхивала крылья и возвращалась к подружкам, издавая многозначительное бормотанье.

«Рассказывает всем, что стоило ждать», — весело сказал Ури.

«Два месяца в темноте, и все для того, чтобы тебя разочек трахнул какой-то тупой индюк», — презрительно сказал Иоси.

Но я все думал о тех троих сиротах под распростертыми дедушкиными крылами, и об их поздних зимних ужинах — картошка в мундире и крутые яйца, которые подавались на стол с селедкой, политой оливковым маслом и спрыснутой лимонным соком, с кружочками лука и светлыми ломтиками редьки. И о моей погибшей матери думал я, о ее длинных косах и длинных ногах, сгоревших в пламени, и о моем исчезнувшем дяде Эфраиме. По сей день я порой оборачиваюсь внезапным рывком — не стоит ли он за моей спиной, улыбаясь при виде моего испуга, и могучий Жан Вальжан, светлый бык-шароле, по-прежнему лежит на его плечах?

«Никто не понимал, как моему сыну Эфраиму удается поднять этого быка на плечи», — рассказывал дедушка и улыбался.

Никто не понимал, и примет тоже никто не разгадал. Даже Пинес не сумел увидеть, как зреет зло и набирает силу беда. «Сирота, который рос у дедушки, — это бочка, битком набитая его рассказами», — сказал он обо мне. Я и сам уже не различаю, что я слышал, а что пережил. Был ли то Авраам — тот, кто бегал на могилу своей матери, или это я бегал на могилу моей? Был ли то Эфраим — тот, кто ушел из дома, или это был я, покинувший деревню?

Большие надгробья белеют на «Кладбище пионеров». «Памятники над могилами мечты», — называл их Пинес. По ночам я брожу по большому дому банкира, и бык воспоминаний непомерной тяжестью лежит на моих плечах.

13

«Твоя мама была большая озорница, но с добрым сердцем, этакий несостоявшийся мальчишка, оживший Том Сойер».

Но ее любви к мясу Пинес понять не мог.

«Она хорошо училась. Декламировала на память стихи Черниховского[71] и Лермонтова. И вдруг, прямо посреди урока, могла вынуть из своей матерчатой сумки кусок мяса и вцепиться в него зубами».

Не только учитель — вся деревня следила за вторым поколением взглядом, полным жадной надежды. Крепкие и быстрые, как дикари, они работали наравне со своими родителями. Но воздух Страны не сжигал их легкие, и тела их впитывали солнце, как меловые скалы.

«Миркинские сироты выполняли все работы по хозяйству». С зарей Авраам будил брата и сестру, чтобы они еще до школы успели помочь ему на дойке. Ранним вечером они кончали жать люцерну, грузили ее на телегу и возвращались домой. Вилы воткнуты в покачивающуюся груду зелени, мама и Эфраим ожесточенно дерутся наверху, Авраам, который уже тогда, по сути, сам управлял всем хозяйством, молча держит вожжи. Глубокие гневные борозды ящерицами ползут по его лбу, пока не исчезают, скрывшись в густых волосах.

Гибкие и подвижные, мама и ее брат извивались на люцерне, схватившись в обнимку, и орали от восторга и злости. За время пути они успевали несколько раз свалиться с телеги, но продолжали драться в пыли, на обочине. Их отец наблюдал за ними сквозь ветки сада.

«Эта девчонка куда опасней для кур, чем та дикая кошка, что живет в зарослях у источника, — сказал дедушка Зайцеру. — Если она и дальше будет поедать такое количество мяса, у нас скоро не останется ни одной курицы».

Мама принялась лазить по крышам и деревьям, чтобы наловить себе скворцов. Она заставляла Даниэля Либерзона сопровождать ее в охотничьих вылазках, и охваченный любовью мальчишка тащился за ней по полям, с обожанием глядя, как она извлекает птиц из своих ловушек. Перелетные перепела перестали садиться в наших полях, зайцы больше не заглядывали в наши огороды, и телята застывали от ужаса, когда она гладила их шеи.