Русский роман - Меир Шалев

«Тогда-то я понял, что на самом деле мы основали два поселения. Деревню — и кладбище. И оба они будут расти и расти», — добавил он.

Стадо овец паслось неподалеку. Звяканье колокольчиков, разноцветные пятна шерсти, посвист пастухов передвигались все ближе к скорбной группке людей над могилой. Маленькими, отчетливыми и резкими выглядели они в застывшем, крошащемся воздухе. Из деревни доносились печальные вопли Даниэля Либерзона. Оставленный дома, он кружил повсюду в поисках Эстер, пока не упал на сеновале. Шломо Левин всхлипывал над ямой, вырытой для его сестры.

Циркин и Либерзон стояли рядом с дедушкой, положив руки на его плечи, то ли касаясь их, то ли укрывая. «Трудовая бригада имени Фейги» стояла молча. Был холодный весенний день, и стаи пеликанов с пронзительным криком скользили над деревней, низко проносясь над землей на своем пути на север. Фаня стояла в стороне от мужа и его друзей, плача и проклиная. «Расскажите этой суке, что Фейга умерла», — шепнула она, запрокинув лицо к небу.

Я представлял себе, как Шломо Левин получает телеграмму, посланную дедушкой, роняет вечную ручку и падает без чувств на пол своего магазина.

«Нет, — сказал он мне, когда я спросил, так ли это было. — Я просто смотрел на слова, на бумагу и думал: «Хулиганы. Хулиганы. Хулиганы». Так я думал. «Хулиганы». Снова и снова».

Он сидел в кресле, представляя себе, как отцовский пояс опускается на его тело. «У меня в руках была авторучка, которую я чинил, и ее сломанный насос капал чернилами на мои брюки». Но Левин даже не заметил этого. Он закрыл магазин, отправил письмо родителям в Россию и сел в хайфский поезд. На нашей станции его увидел Рылов, который направлялся в деревню в телеге, нагруженной мешками с цементом, в которых были спрятаны разобранные на части охотничьи ружья.

— Я тебя откуда-то знаю, — подозрительно сказал Рылов.

— Я шурин Миркина, — сказал Левин.

— Залазь.

«Как это случилось?» — спросил Левин. Он сидел возле Рылов а, ощущая своим испуганным телом прикосновение могучего жилистого бедра и металлической выпуклости. Но Рылов сказал лишь: «Она болела». Его грубые мощные руки, низкий мускулистый лоб, за которым плелись планы создания военизированных еврейских поселений за Иорданом, и непонятные разговоры с двумя лошадьми, тащившими телегу, напомнили Левину первые дни пребывания в Стране. Рылову понадобился целый час молчаливых тяжелых раздумий, чтобы приоткрыть еще одну тайну. «Она была не в порядке, — сообщил он Левину. — Транжирила боеприпасы. За последний месяц дважды выбегала во двор и стреляла по пролетавшим птицам».

Ненависть Левина к Циркину, Миркину и Либерзону и его давний страх перед ними сменились жалостью, когда он увидел дедушку, который нес Эфраима на левой и Эстер на правой руке, и маленького Авраама, ухватившегося за ногу отца. Левин обнял шурина и безудержно зарыдал, оплакивая свою маленькую умершую сестричку и собственную бесцельную жизнь. В деревне помнили его по празднику обрезания Авраама, и Хаим Маргулис погладил его по спине.

«В моем улье новая царица, — шепнул он. — Ее зовут Рива».

Левин не ответил.

«Приходи ко мне после похорон, отведаешь цветочной пыльцы, — сказал Маргулис. — Это сладкая мука весны. Она подкрепляет силы».

Но после похорон Левин подошел к дедушке.

«Яков, — сказал он, осмелев. — Я останусь с тобой на шив’у»[64].

Он остался, убирал, варил, купал Авраама и менял пеленки Эфраиму и Эстер. Выпалывая вьюнки, которые расползлись по Фейгиной овощной грядке, он впервые со времени прибытия в Страну почувствовал, что приносит пользу и что солнце больше не сжигает его заживо. Черная земля Долины въелась в его руки, и запах резеды и дикого укропа, которые он выдирал из помидорных рядков, наполнял его счастьем. Фаня Либерзон, которая тоже помогала деду, смотрела на него с уважением.

«Это особенный человек, — говорила она мужу. — Я знаю, вы его терпеть не могли, ты и твои друзья, но это человек необыкновенный».

По окончании траурной недели Левин вернулся в свой магазин, но не к своим клиентам. «Я сидел, и думал, и решал свою жизнь». Снова приехав в деревню на шлошим[65], он попросил Комитет принять его в качестве наемного работника. Он знал счетоводство, имел опыт торговли, и деревенские с радостью удовлетворили его просьбу.

Левин продал свою долю в магазине, получил времянку и участок земли в деревне и начал работать в нашем кооперативе, продолжая помогать дедушке.

«Как только у него выпадала свободная минута, он шел к Миркину, купал детей, готовил им ужин, приносил маленькие гостинцы».

Он пытался заняться крестьянским трудом и тут впервые столкнулся с Зайцером. Они не понравились друг другу с первой же минуты. Зайцер не оказывал Левину активного сопротивления, но решительно не хотел помогать ему в работе «и вообще смотрел сквозь меня, будто я воздух».

Левин был слабого здоровья и, когда попытался тем же летом поработать на молотьбе, наглотался там половы и долгие годы после этого постоянно кашлял. Поэтому его использовали только на дворовых работах. «Они поручали ему женские дела», — сказал мой двоюродный брат Иоси, когда мы разговорились с ним о нашей семье. Левин задавал корм курам, собирал яйца, вытряхивал и складывал пустые мешки из-под фуража и отмывал молочные бидоны. Он варил необыкновенное варенье из дедушкиных фруктов и постепенно завоевал его расположение. Его чутье, которое за годы страха и пережитых невзгод обострилось, как у кролика, подсказывало ему, что отношение дедушки к былым друзьям изменилось, и он радовался всякий раз, когда видел, что Миркин предпочитает спокойное общество своего шурина сведению прежних счетов, к которому его побуждало присутствие Циркина-Мандолины и Элиезера Либерзона.

«Твой дедушка мучился раскаянием после смерти жены и поэтому оценил доброту и деликатность шурина и начал симпатизировать ему. Тогда уже все было не так, как в те прежние, первые дни. Мы уже осели на землю, каждый имел свой участок, мы поняли, что такое дом, что такое семья, меньше танцевали, меньше пели, меньше ненавидели».

Зимние вечера муж и брат коротали за шашками. Зайцер стоял за дедушкой и подсказывал ему на ухо ходы. «Но он зря старался, — рассказывал дедушка. — Я все равно всегда проигрывал. И это очень помогало Левину чувствовать себя дома».

Дедушка учил его, как прививать черенки, как направлять рост дерева с помощью правильной подрезки и как расковыривать кору зараженного ствола, чтобы извлечь самого страшного из вредителей, тигровую моль, которая извела немало яблочных садов в Долине. Но деревьям не нравилось прикосновение рук Левина. Когда он впервые надрезал кору Санта-Розы, дерево вздрогнуло и одним движением сбросило с себя всю листву.

«Его нужно женить», — сказали деревенские и стали мысленно перебирать своих вдов и оставшихся незамужними женщин.

Но Левин удивил всю деревню. Тайком списавшись со сватами, он в один прекрасный день съездил в Тверию в телеге парикмахера, который разъезжал по селам Долины, и привез оттуда Рахель — йеменскую девушку намного моложе его годами. У нее было несчетное количество браслетов, несметное множество зубов и сотни родственников, которые прибыли на свадьбу на ослах и на время праздника разбили шатры на деревенских полях. Она говорила с непонятным акцентом и ходила неслышными шагами. Но больше всего удивило людей, когда они увидели, как она жарит на раскаленном жестяном листе огромных хрустящих кузнечиков и потом их съедает. Левин не сводил с нее глаз и радостно, от всего сердца, благодарил судьбу, которая улыбнулась ему впервые со времени его прибытия в Страну Израиля.

«Рахель, — говорил он, — мстит за меня саранче, чьи крылья скрыли тогда голубизну неба».

После смерти Левина Рахель пришла ко мне и сказала: «Я знаю, что он очень хотел, чтобы ты похоронил его на своем кладбище. Хоть он и не был вполне пионером, но он тоже прибыл со Второй алией. Так сделай это, пусть даже я не смогу лежать с ним рядом».

Эфраиму, моему исчезнувшему дяде, было пять лет, когда Левин женился на Рахели. Ее спокойное смуглое лицо, звенящие браслеты и беззвучная походка очаровали его. Весь свадебный вечер он прижимался к ногам своей новой тети и не хотел отпускать ее домой, чем вызвал всеобщий смех. Когда он немного подрос, Рахель научила его печь питы на раскаленной жести, молиться Богу и ступать тихо, как кошка по песку. Эта его способность была причиной жуткого испуга многих людей в деревне и преждевременной смерти многих итальянских и немецких солдат на войне.

Эфраим и его бык Жан Вальжан из породы шароле исчезли из дома, когда я был двухлетним ребенком. Даже не помня дядю, я по-прежнему завидую его бесшумной походке. Мое огромное и тяжелое тело всегда производило большой шум, и люди не раз ловили меня, когда я прятался, пригнувшись и подслушивая, у них под окнами. Тогда я поднимался и неторопливо, молча, уходил прочь, ощущая плечами, как в меня вонзаются вилы разгневанных взглядов. Никто ни разу не обидел меня. Я был сирота, «миркинский сирота», дедушкин мальчик.