Чернь и золото - Адриан Чайковски

— Ты про механику? — Тото достал что-то из мешка и протянул ему.

— Вот-вот. — Скуто взял в свои колючие руки воздушную батарею, и его скептический взгляд стал сперва удивленным, а после и одобрительным. — Неплохо, неплохо. Аккуратная штучка, компактная. Руки у тебя приделаны правильно. Поршневые моторчики, да?

— Это боевой механизм. Люблю оружие.

— Кто ж в твоем возрасте не любит? Да, потенциал есть. Если у тебя останется время от работы на Стенвольда, любопытно будет взглянуть, как это действует.

— От работы на Стенвольда? — тут же насторожился Тото. — А что случилось с твоим помощником?

— Лучше тебе не знать.

— Нет, не лучше! Трое моих друзей неизвестно где — может, их уже и схватили. Я не должен был их бросать… думал, они побегут за мной. И все из-за твоего человека, который нас продал осоидам!

— Ничего он такого не делал. — Скуто, не поднимая глаз, вертел в руках воздушную батарею.

— Как же тогда объяснить, что он привел нас прямо в засаду?

— Не приводил он, — повторил Скуто. — Сегодня утром я выудил его тело из отстойника на заводе. Кто-то хотел, чтобы труп бесследно исчез, да не тот резервуар выбрал.

— Утром? Но ведь…

— Знаю, знаю. — Скуто пожал плечами, и шипы на них заколебались, как трава на ветру. — Я шел за вами от самой площади Милосердия. И ублюдка этого видел. Как есть Больвин, с которым я три года работал! Тот самый Больвин, которого утром зарыли в могиле для бедных. Ума не приложу, парень. Просто ума не приложу.

11

Верхние окна таверны, одной из лучших в городском центре, выходили на склон с белыми виллами состоятельных граждан. Здесь хорошо обслуживали, и стража, прикормленная хозяином, являлась при первых признаках свары, но в «Хлебной гавани», как правило, было тихо. Когда Тальрик, войдя, дотронулся до полей своей шляпы, дородный жукан-трактирщик только кивнул. Мальчик мигом поставил на столик чашу разбавленного вина и сообщил тихо, что задняя комната будет к услугам гостя, как только он пожелает.

Тальрик, однако, не торопился — ничего хорошего он от этой встречи не ждал. Два его телохранителя заняли места у стены. За милю видно, что это солдаты, зато они знают, что в случае оплошности им пощады не будет. У капитана Тальрика и рядовые, и генералы ходят по струнке. Все осоиды, несущие службу в зарубежье, боятся его как огня.

Он посмотрел на свое отражение в чаше. Темная жидкость скрывала морщины, которые появились у него за последние несколько лет. Завершающий год войны со стрекозидами дался ему особенно тяжело. Тальрик и его люди, заброшенные во вражеский тыл, вели опасную игру с Бархатными, героями стрекозидской тайной войны. Потом его отозвали усмирять восстание в Майнесе, потом взор Империи устремился на запад, и Тальрика перевели в Геллерон.

Здесь он тоже чувствовал себя как на войне: долг, еженощно сражаясь с его личными желаниями, не всегда безоговорочно побеждал. В имперских городах все обстоит по-другому: там прежде всего существует настоящая власть. В Геллероне она тоже имелась в виде богатых и жирных советников, но Тальрик, изучивший город со всех сторон, знал, что тот живет как ему вздумается. На самом деле городом управляют мелочные интересы, корысть, бандитские шайки, промышленные магнаты, цеховые старосты, воротилы черного рынка — ну и чужеземные агенты, само собой. Горожане ничуть не против; Геллерон — это обширный, засасывающий хаос, полная противоположность железному строю Империи… и Тальрику он, в общем, по вкусу. Должностные обязанности приводят его в такие места, о которых он дома понятия не имел. Он побывал в театре, где со сцены открыто насмехались над богатыми зрителями, а те еще и аплодировали. Побывал на званом обеде, устроенном жуканами-магнатами, арахнидами-работорговцами и муравинами-ренегатами, торгующими оружием. Побывал в элитных клубах, дорогих ресторанах и борделях, где предлагались девушки всех существующих рас. Как человек военный, он должен напоминать себе о долге по меньшей мере раз в сутки.

Ему будет недоставать всего этого: при имперском режиме город станет уже не тот. Разве могли бы подчиненные, трепещущие от одного его вида, подумать, что их начальник способен испытывать подобные сожаления — или, скажем, тревогу?

А между тем это так. У Тальрика беспокойный характер, именно поэтому он так хорош на своем посту. Постоянное беспокойство позволяет ему не упускать почти ничего. Сейчас, например, Тальрика беспокоит человек, с которым он должен встретиться, — и не только сейчас, а все двадцать лет их противоестественного союза.

Он встал, подмигнул мальчику и поднялся в отдельную комнату. Там будет темно: Сцилис не хочет, чтобы его видели, да и у Тальрика нет желания созерцать его очередное обличье. Много лет капитан повторяет себе, что тот просто мастерски гримируется, но любая вера изнашивается с годами.

Тальрик боялся (подчиненные никогда бы не подумали, что он способен испытывать страх), что когда-нибудь, зажегши случайно свечу или лампу, увидит перед собой собственное лицо.

Фигура Сцилиса, всегда осторожного, темнела рядом с открытым окном. Тальрик не спеша уселся, допил вино и лишь тогда спросил:

— Так что же пошло не так?

— Да то, что бы с тем же успехом можете брать в солдаты клоунов и цирковых уродов — а ваш местный гений и того хуже. — Голос без какого-либо акцента звучал саркастически. — Они слишком рано захлопнули западню, вот дети и разбежались. Советую вам наказать их — тех, что еще живы.

Тальрик кивнул. Четверо «студентов», о которых его информировали, оказались на поверку весьма опасной компанией.

— А вы что же, Сцилис? Испугались за свою жизнь?

— Если бы вы хотели их смерти, я бы убил их, — презрительно бросил невидимый агент. — А так я просто сыграл свою роль. Не думайте, что это дает вам право мне не платить.

— Наемник всегда остается наемником.

— Я мог бы возразить вам, что своекорыстные интересы благородней захватнических, — с сухим юмором произнес Сцилис. — Но за дискуссию я беру столько же, сколько за другие услуги, так что вы вряд ли захотите ее продолжать. — Сцилис явно упивался собственным голосом. Говорил он не так чтобы много, но оттачивал каждое слово и со смаком его изрекал. Однако то, что знал Тальрик о Сцилисе, можно было подытожить за пару секунд, а на размышления о неузнанном ушло бы несколько дней. По силуэту и голосу Тальрик предполагал, что его агент происходит из арахнидов, однако Сцилис с тем же успехом мог оказаться Сциллой, о настоящем же его имени оставалось только гадать.

— Вам заплатят, — сказал Тальрик, — но сможете ли вы перевоплотиться в кого-то из них? Вы их хорошо рассмотрели?

— Только внешне, — ответил Сцилис. — Я провел с ними слишком мало времени — не так, как с Больвином.

Тальрику не было дела до того, как именно Сцилис допрашивал Больвина перед смертью, — служба Империи сантиментов не допускает.

— Может быть, еще проведете. Вот ваши деньги. — Мешочек с геллеронской монетой звякнул об пол. — Скоро у меня опять будет работа для вас — извещение поступит обычным путем.

— Рад стараться, майор.

— Капитан, — поправил осоид.

— Э, бросьте. Вы перестали бы меня уважать, если б я поверил. За то время, что мы с вами танцуем в паре, я раскусил вас.

Типичное для арахнида выражение. Ты все-таки арахнид, решил Тальрик.

— Раскусили?

— Я знаю, что подчиненные вас боятся. Тут нет ничего удивительного, поскольку вы офицер, но вышестоящие боятся вас еще больше. Может, мне сказать страшное слово?

— Не стоит. — В голове у Тальрика возникло это самое слово: «Рекеф». Если имперская армия держит нож у горла всего мира, то он, Тальрик, держит нож у ее горла. Император не терпит никакой оппозиции — ни внешней, ни внутренней. — Подобные разговоры, Сцилис, могут перевесить даже и вашу полезность.

Сцилис издал пренебрежительный звук, но тему все же сменил.

— Ваши люди говорили вам об арахнидке-дуэлянтке? Есть на что посмотреть.

— Да, эта четверка — настоящий мешок с сюрпризами, — кивнул Тальрик и встал. Им овладела усталость. Сцилис вечно подсмеивался над ним; будь у Тальрика другой агент с такими же способностями, он быстро произвел бы замену. — Если нащупаете какие-то нити, ведущие к ним, это сразу же будет оплачено.

«Служба Империи — вот мой стержень», — думал Тальрик, спускаясь по лестнице. Как ни искушал его Геллерон своими запретными удовольствиями, ради Империи он отринул бы их без сожалений, без тревоги, без страха. Он не считал себя дурным человеком, но Империи был предан безоговорочно — высшая добродетель для ее гражданина. Когда во время последней войны ему приказали убить трех малых детей князя Фелипе Даэля, чтобы навсегда пресечь его род, Тальрик лично исполнил приказ, и совесть не упрекнула его.