Время молчать и время говорить - Гилель Бутман

Наконец, первый солдат доходит до дверцы в загородке. Он картинно отступает в сторону, а я прохожу вовнутрь. Загородка до пояса и находится она рядом с возвышением, на котором место для суда. Представители прокуратуры сядут рядом с судом – их роли одинаковы. Напротив нас столы адвокатов, которые должны быть прокурорами по отношению к сионизму и защитниками по отношению к тем, кому сионизм (не органы КГБ, не суд, не прокуратура, а именно сионизм) исковеркал жизнь.

Меня сажают на первую скамью подсудимых, за моей скамьей еще три. Солдат становится рядом со мной по ту сторону загородки. Разъясняют, что я не имею права здороваться или обращаться к остальным подсудимым, которых сейчас начнут вводить, ни на русском, ни на любом другом языке.

Издалека я слышу парадный шаг конвоя. Сейчас откроется дверь. Кто? Дверь открывается, вспыхивают юпитеры. Теперь я знаю, чьи ноги торчали под дверцей пенала, в воронке, в котором меня привезли. Витю Богуславского сажают на четвертую скамью подсудимых, справа, точно по диагонали со мной. Солдат становится рядом с ним, по другую сторону от дверцы.

Стучат кованые сапоги солдат. Каждый из ребят проходит свой путь под жужжание кинокамер, щелканье фотоаппаратов и слепящий свет юпитеров, и все, даже высокий Виктор Штильбанс, не видны из-за плеч специально подобранных великанов из внутренних войск.

Наконец, загородка полна. Все девять сидят на скамьях. На первой скамье – я и Владик Могилевер, на второй – Лева Ягман и Лев Львович Коренблит, на третьей – Миша Коренблит, Соломон Дрейзнер и Лассаль Каминский, на последней – Виктор Штильбанс и Виктор Богуславский. Не хватает Давида Черноглаза, Толи Гольдфельда и Гилеля Шура – их будут судить в Молдавии вместе с кишиневскими членами нашей организации.

Появляются так называемые защитники. Подходят друг к другу, жмут руки, что-то спрашивают. Наверное, говорят о том, какой сегодня теплый майский день и что скоро наступит лето. Занимают свои места обвинители. Эти уже не "так называемые". Инесса Катукова в коричневой форме прокурора уже надела на лицо выражение непреклонной защитницы интересов рабочих, крестьян и промежуточной прослойки – интеллигенции. Рядом с ней двухметровый прокурор Георгий Пономарев. Он туповат и будет работать на подхвате – искать для Катуковой нужные места в протоколах допросов и других бумагах. Его физические и умственные способности могли бы сделать из него безукоризненного солдата внутренних войск, но во времена Сталина эти качества требовались для прокуроров.

А вот и первый сюрприз. В зал начинают впускать хлопателей в ладоши. Выходит, судебное заседание – открытое. За день до суда срочно поменяли название заседания. И, хотя суть характера процесса осталась без изменения, все же те из ребят, кто готовил свои защитительные речи из расчета, что все равно никто ничего не услышит и никто ничего не узнает, и нечего метать бисер перед свиньями, уже не успеют перестроиться. Мне лично терять нечего. Накануне суда я готовился только к драке с Иконниковым – в голове полная неразбериха. Буду говорить, как Бог на душу положит… и будь что будет.

Зал заполняется. Впустили небольшую группу родственников, и они занимают узкую полосу мест слева от прохода. Вижу мать, отца. Еву впустили, но сразу же заставили покинуть зал, ибо она в списке свидетелей. Сестры в зале нет. Вместе в другими родственниками, которым не разрешили вход на этот "открытый процесс", она сидит в коридоре, ожидая от генерального прокурора СССР Руденко ответа на телеграмму с просьбой разрешить войти.

Моя единственная сестра сидит в коридоре, а сотни хлопателей в ладоши уже уютно устроились, ожидая начала зрелища. Их официальный статус – представители общественности, поэтому они приготовились кипеть негодованием.

Я окидываю взглядом плотные ряды общественности, нет ли кого с нашего завода. Как же, есть, конечно. Дружный коллектив ордена Красного Знамени завода "Электрик" не мог пройти мимо того вопиющего факта, что в их славной заводской семье завелась плесень. Вон там, возле прохода, восседает товарищ Бодров, секретарь парторганизации завода. Как же вы проморгали меня, товарищ Бодров? Недоглядели, недовоспитали… А вы помните, товарищ Бодров, при каких обстоятельствах мы с вами познакомились? Очень интересные обстоятельства, не правда ли?

А дело было так. Как известно, слон, поднимая советское сельское хозяйство, получил грыжу. И, хотя в сельском хозяйстве России занято в пять-шесть раз больше людей, чем в США, без помощи горожан оно обойтись не может. Каждую осень полчища ученых и инженеров идут по полям за картофелеуборочными машинами и, в зависимости от степени своей сознательности, подбирают неубранную картошку или легким движением ноги втаптывают ее глубоко в рыхлую почву, чтобы не была видна бригадиру.

В один из сезонов я и Бодров, который был тогда секретарем партбюро конструкторского отдела "Электрика", попали на одно картофельное поле. Состав бригады "Электрика" был таким: евреев было около половины, евреек почти не было. Нееврейская мужская половина состояла из беспробудных алкашей, которые вечером пили, утром опохмелялись, а днем отлеживались в кустиках возле картофельного поля. Если бы я сказал, что среди них не было антисемитов, мне бы все равно никто не поверил, поэтому я молчу.

В нашем помещении, где среди нескольких десятков парней жил и Бодров, также имелся представитель племени непросыхающих алкашей. Однажды вечером он был в плохом настроении, и его мутный взгляд уперся в моего соседа Женю Фрадкина, скромного, работящего еврейского парня. Повинуясь инстинкту, алкаш привязался к Жене, сообщив ему на хорошем русском языке то, что он думает о Жене в частности и о евреях вообще. Женя тоже повиновался своему инстинкту не дразнить гусей и молчал. Молчали все евреи. Молчали все неевреи, в том числе секретарь партбюро Бодров. Обычная история, одна из тех, которые делают толстокожих евреев еще более толстокожими, а тонкокожих превращают в сионистов.

Я проворочался всю ночь. К утреннему подъему моя койка была уже заправлена, я был одет и умыт. Пока происходило утреннее шевеление, я обежал бараки и предупредил всех, особенно евреев, чтобы завтракали быстрее – сразу же после завтрака в нашей секции назначено собрание: произошло ЧП.

Сам факт проведения собрания утром перед работой уже ЧП. Любознательность привела в нашу секцию даже тех, кто никогда не посещает собраний. Люди сидели по нескольку человек на койках, стояли в проходах.

Перед началом я подошел к Бодрову и довел до его сведения, что люди решили собраться в связи с вчерашним инцидентом, и, естественно, ожидается, что он скажет несколько слов. После этого я обратился к собравшимся, рассказал о вчерашнем случае и добавил, что есть предложение строго наказать виновного за нарушение советской конституции и Уголовного кодекса, в котором предусмотрено наказание за разжигание национальной вражды. За мной выступил Бодров и промямлил несколько слов о том, что "нехорошо получилось". Несколько комсомольцев, профессиональных выступателей, сразу же автоматически осудили виновного и горячо поддержали предложение о наказании. Проспавшийся алкаш взял слово, публично раскаялся, подверг сам себя острой критике, публично попросил прощения у Жени и обещал больше так не поступать.

Собрание закончилось, и несколько дней после него еще шуршали кулуарные разговоры по этому поводу. Необычная тема собрания не давала покоя ни евреям, ни русским.

– Ну, кажется, начали, наконец, борьбу с антисемитизмом, – рассуждали евреи.

– Что ж это творится, теперь и слова не скажи, – не могли понять происходящего антисемиты.

Я думаю, что никто, в том числе Бодров, так и не понял, что произошло. Любое собрание в СССР собирается только по инициативе сверху, с заранее известной повесткой дня, с заранее назначенным ведущим и выступающими "для затравки", с заранее составленным решением. Именно поэтому мое "самозванное" собрание прошло без сучка без задоринки. Именно поэтому все дружно наседали на виновного, а он, как положено, каялся. Краткое выступление Бодрова тоже было в общей струе и показывало всем присутствующим, что собрание происходит по всем правилам.

Используя такие бюрократические перлы русского языка, как: "возникла необходимость обратить внимание", "было предложено созвать собрание", "есть точка зрения строго осудить", я надежно замаскировал незаконный характер собрания. Понял ли Бодров в конце концов, что произошло?

С тех пор прошло более полутора лет, и вот мы снова встретились. И каждый поднялся на ступеньку, идя по пути, который выбрал. Я сидел на первой скамье в загородке для обвиняемых на сионистском процессе. Он, уже секретарь парторганизации всего завода, расположился среди представителей общественности, готовый "от всего сердца" приветствовать расправу надо мной. А ведь именно ему случай позволил увидеть, откуда и почему появляются сионисты.