Скитания - Юрий Витальевич Мамлеев

сказал Лене:

— Тебе в Москве когда-нибудь приходило в голову скрывать от лучших друзей собственные взгляды?

Та поняла сразу и сказала:

— Зато теперь мы узнали, как работает эта система свободы.

19

Между тем во внешнем мире тучи постепенно сгущались. Толстовский фонд был уже на пределе терпения, и никаких существенных источников дохода у Круговых не было. Несмотря на все вежливые улыбки, с которыми лучше было бы хоронить врагов, и на интеллектуальные профессорские разговоры, было ясно, что разразись катастрофа — никто не пошевельнул бы и пальцем. Божеству, хранящемуся в банках-храмах, нужны были человеческие жертвоприношения, и, когда это случалось, всё принималось как должное, порой даже с аплодисментами. Даже у некоторых эмигрантов Круговы стали замечать, к своему удивлению, некую тень злорадства (до «вежливых» им было, конечно, ещё далеко).

— Вы слышали?.. Потерял работу… Хи-хи… вы слышали? — передавалось по телефону. — Хи-хи.

Андрей решил про себя так: если ему суждено сделать в этом мире нечто фундаментальное, то судьба не допустит финальной катастрофы. Если же нет — туда и дорога. А потом сам смеялся над простотой этой дилеммы. И в то же время в глубине души он не верил, что простое отсутствие работы, невозможность её иметь может означать физическую гибель (во всяком случае, социальную). В Москве он только и мечтал о том, чтобы не иметь работы, и, когда действительно, к стыду своему, её не имел, был самым счастливым человеком, в том числе и социально. Фактически он до сих пор ещё жил в двух мирах: московском и нью-йоркском, и несовместимость их, абсолютная контрастность не позволяла ему до конца поверить в последний…

Но Любочка предупреждала (по телефону, встречаться часто времени не было):

— Андрюша, ты не представляешь, насколько это серьёзно — иметь работу.

И всё же Андрей в глубине души не мог поверить, что всё это коснётся его, а Лена, увы, уже почти верила…

Облезлый почтовый ящик на лестничной клетке всегда внушал Андрею ужас и отвращение: отказы со всех направлений и счета за отопление, за электричество, за то, что плюнул, за то, что ты живёшь, сыпались один за другим. Конечно, портки в лавках стоили недорого, но, если семьдесят процентов дохода сжирает квартира и отопление, от высокой зарплаты в случае, если эмигрант работал, остаётся призрак, в кино сходить — и то проблема.

И вот однажды, проходя мимо ящика, Андрей не удержался и заглянул всё-таки в него. Там лежал всего-навсего один маленький белый конвертик. Скромный такой — один на весь ящик.

«Опять какой-нибудь отказ», — с тяжестью в душе подумал Андрей и открыл конверт. Там значилось примерно следующее:

Дорогой господин Кругов, с большим удовольствием спешу сообщить Вам, что после Вашего посещения нашего университета мне удалось добиться разрешения принять Вас на работу.

Дальше следовало объяснение всей ситуации. Работа (пока временная) — преподавателя русской литературы (в основном на русском языке). Одновременно надо учиться в аспирантуре и так далее. Учебное заведение это находилось в трёх-четырёх часах езды от Нью-Йорка, в типичном американском университетском городке К., и было довольно известно, даже за пределами США. Многие знаменитости преподавали там.

Завкафедрой славистики этого университета профессор Майкл Стоун слышал об Андрее как о неконформистском писателе ещё в Москве во время одного из своих визитов в СССР. Кроме того, ему очень понравились рассказы Андрея, опубликованные в «Новом журнале». Он выслал — месяца два назад — Андрею приглашение: прочесть лекцию на русском языке у них в университете. Андрей получил — не без помощи Джима Макферсона — несколько таких приглашений от разных университетов. Он съездил в этот университет, к Майклу, и там, по его мнению, прошло всё как-то менее заметно и обыденно, чем в других местах. Только портрет Набокова в кабинете Майкла поразил его — глаза писателя, когда-то преподававшего в этом университете литературу, были одновременно и надменны, и грустны, но грусть была внутри, и она была больше, чем сами глаза, в которых она отражалась. И вдруг — такое письмо. Он принят на работу — и на какую! Узел разрублен, он может переехать в другой город, который считался одним из главных центров американской интеллектуальной жизни. «Здесь работает наша мозговая элита», — сообщил ему тогда Майкл после лекции.

Восторг Лены не нуждается в описании.

— Мы спасены, — только и смогла она прошептать.

Скрывать было нечего; посыпались поздравления — от тех, кто хотел поздравить.

— Попасть в Америке в университет — только именитые за своё диссидентство в СССР эмигранты или крупные учёные могут на такое претендовать, — говорил ему Виктор со «Свободы». — А я ведь тебе твердил, старик: ты удачливый. Помнишь? С тебя коньяк.

— Прекрасно устроились, — заявил Андрею, вызвав его к себе кабинет, главный редактор самой крупной эмигрантской газеты в США. — Здесь, в Нью-Йорке, вам было бы тяжело. А там узнаете иную Америку. Одноэтажную, благополучную. Это не Америка больших городов. Поздравляю! Откровенно говоря, не ожидал. Вы очень скромны, Андрей Владимирович, а американцы этого не любят. Здесь, увы, надо работать локтями. Правда, вы талантливы. По крайней мере, вам просто повезло. Наверное, напали на необычного покровителя… И всё время улыбайтесь, нельзя постоянно быть таким задумчивым. Каждую минуту смейтесь и всегда показывайте всем вашим видом, что вы — победитель! Таков закон…

Ну вот, извините меня за эту откровенность в последней беседе. Теперь уж не скоро увидимся. Там вам придётся много работать. Улучшайте английский, следите за этим… Бунин не был бы в восторге от ваших рассказов, а вот Ремизов — другое дело. Я их ведь всех хорошо знал… Да, и присылайте статьи о литературе. Но всё-таки помните, что сейчас политика превыше всего…

Занятия должны были начаться с 1 сентября. Ещё было время, но оно летело очень быстро, словно планеты ускорили вращение. Незадолго до отъезда собрались, как бывало и в Москве, у Кегеянов. Павел не пришёл: проблемы, дела, надо набить морду одному козлу (опять побили Вайнштейна).

Пять «жертв свободы» сидели за уютным маленьким столом. В окне ничего не было видно.

— Ну что ж, старик, читай теперь нас всех не тараканам, а американским студентам, — провозгласил Игорь первый, довольно своеобразный тост.

Потом пошло.

— Дурачок, главное, чтоб выжить, — опьянев, сказала Любочка.

— При чём здесь выжить!? — разозлился Генрих. — Мы что, уезжали, чтоб выжить? Что, там нам грозила смерть, что ли? Жили ещё лучше, чем здесь, и без всяких забот. Если бы не такие же запреты в искусстве — никто бы из нас и не выезжал.

— Да, дорогой мой.