Том 2. Сумерки духа - Зинаида Гиппиус

И Шарлотта лежала так, прижавшись лицом к мрамору креста. Ее любовь, вся, была полна той сладостью безнадежности, той тихой негой отчаяния, которая есть на дне души, выплакавшей последние слезы, есть в конце всякого горя, – как в сумерках осеннего дня с чистыми, зеленовато-холодными небесами над молчащим лесом.

VII

Однажды, за чаем, в присутствии Каролины и болезненного часовщика, разыгралась неизбежная и все-таки неожиданная для Шарлотты сцена.

Отец был против обыкновения сумрачен. Часовщик вздыхал и кутался в кашне, никогда его не покидавшее. Каролина бросала на сестру значительные взгляды, которых та, впрочем, не видала.

Иван Карлович начал торжественно:

– Дочь моя, ты знаешь, что у меня сегодня был господин Ротте за окончательным ответом? И он очень прав. Уже ноябрь наступил. Время крайне соответствующее. Все это затянулось ввиду твоей болезни. Но теперь ты здорова. Иоганн очень, очень добропорядочный, прекрасный молодой человек.

– Папаша… – выговорила с усилием Шарлотта. – Я вас очень прошу… Я не могу теперь.

– Как так: не могу? Что это должно означать: не могу?

– Замуж не могу… Я еще молода…

– Молода! Что ж, дожидаться старого возраста для замужества? Но, но! Так не должны молодые девушки отвечать отцам. Отцы опытны, отцы знают. Должно повиноваться.

– Я не могу! – почти вскрикнула Шарлотта. – Иоганн мне не нравится! Я не пойду!

– Что такое? Не пойдешь? Смотрите, дети мои! – багровея, закричал Иван Карлович. – Ей не нравится прекрасный молодой человек, выбранный ее отцом! Старший сын богатейшего коммерсанта! Она не пойдет за него, когда я сказал его отцу, что с завтрашнего дня Иоганн может являться как жених моей дочери! Значит, слово мое нейдет в расчет!

Шарлотта слабо ахнула и закрыла лицо руками.

Каролина вмешалась в разговор.

– Что ты, Лотхен! Опомнись. Ведь надо же выходить замуж. Посмотри, какой Иоганн бравый! Сколько девиц по нем сохнет! Не волнуйтесь, папашечка, она образумится. Молодая девушка…

– Да, – покашливая, примолвил часовщик. – Молодые девушки, такой народ… С ними, между прочим, глаз да глаз нужен… Усмотреть ой как трудно!

– Зачем… Не надо смотреть… – прерывающимся голосом пыталась заговорить Шарлотта. – Неужели я не могу здесь… Разве я мешаю?

– Как не надо смотреть? – вне себя закричал Иван Карлович, опять мгновенно багровея. – Нет, надо, сударыня, надо! А я стар, я не могу усмотреть! Ответственности не могу взять! Нельзя, нельзя! Думать нечего! Я слово дал! Господин Ротте мой лучший друг! А усматривать я не могу! Яблонька от яблоньки не далеко растет! Вот что!

Он был вне себя, махал руками и захлебывался. Шарлотта вскочила и с рыданием бросилась из комнаты. Каролина побежала за ней.

– Что тебе? – почти озлобленно выкрикнула Шарлотта, увидя входящую к ней сестру. – Ты пришла меня учить? Зачем вы все так злы ко мне? Зачем мне нужно выходить замуж? Ну вот, ты вышла! Что же ты, счастлива?

– Это ты злая, Шарлотта, а не мы, – возразила Каролина. – Не понимаю, что с тобою сталось? Ты очень изменилась. Ты говоришь – я несчастлива. Но если бы Франц был здоров и я не должна была вечно дрожать, что потеряю его, я не жаловалась бы на судьбу. Так же и маленький Вильгельм все болен! А ты – другое дело. Иоганн такой здоровый, сильный, ты будешь с ним спокойна, детей наживете крепких… А вот за папашу я бы на твоем месте очень, очень боялась.

– Почему? – испуганно спросила Шарлотта. Вспышка ее прошла, она, робкая и горестная, сидела на своей постели, опустив руки и поникнув головой.

– Да как же, разве ты не знаешь? С ним может сделаться удар, он мгновенно скончается. Его нельзя волновать. Ты заметила, как он краснеет? У него давно приливы. Ты его огорчаешь, волнуешь непослушанием, он получит удар именно из-за тебя… За него вечно дрожать нужно…

– Что же мне делать? Что делать? – с отчаянием прошептала смятенная Шарлотта. – Зачем ты пугаешь меня, Каролина?

– Я нисколько не пугаю тебя. Это весьма обычно. Все мы, имеющие родственников и близких, должны охранять их и дрожать за них, помня, как непрочен человек. Ты покорись лучше, Шарлотта. Это советует тебе твоя сестра.

Лицо Иоганна, полное, улыбающееся, его выпуклые черные глаза с красноватыми жилками на белках вспомнились Шарлотте. Мраморный стол, вялая, темная мякоть с крупитчатым жиром, свежие тела быков, запах крови, первый этаж над лавкой, мухи, мухи… Шарлотта в последний раз с мольбой взглянула на сестру, как будто она могла все изменить. В эту секунду голова часовщика высунулась из дверей.

– Каролина, – прошептал он хрипло. – Иди, папаша тебя зовет. Иди скорее, ему что-то дурно.

– Ага! Вот видишь! – обратилась к сестре торжествующая Каролина, вставая. – Вот дела твоих рук.

Шарлотта тоже вскочила и в смертельном ужасе хватала сестру за платье.

– Каролина, Каролина! Подожди! Что с ним? Боже, как мне быть?

– Пусти меня, ты, злая дочь! Пусти меня теперь.

– Каролина, скажи ему… Ну все равно, если он не может меня простить, позволить… Что я говорю? Скажи, что я на все согласна.

Она упала головой в подушки. Каролина поспешно вышла.

Нездоровье Ивана Карловича оказалось пустяшным. Каролина и часовщик долго не уходили, совещались все вместе довольным шепотом. Шарлотту больше не тревожили. Пусть отдохнет от волнений, ведь она согласилась…

VIII

Было около трех часов ночи, когда очнулась Шарлотта. Она сама не знала, спала она, или пролежала в забытьи, без слез, без мыслей, без движенья, лицом к подушке, все время, с той минуты, когда сестра вышла из ее комнаты. Шарлотта приподнялась на постели. Все ее тело болезненно ныло, как от усталости, в голове стояли пустые шумы. Она помнила, что сказала Каролине, и знала, что это бесповоротно. Завтра придет Иоганн, ее жених, ее муж. Надо покориться… потому что так надо. О, видит Бог, она не виновата! Где ей бороться, такой слабой, такой робкой? Но она не хотела изменить, она даже не умела бы изменить, как не умеете разлюбить. Альберт, Альберт…

Она встала, медленно, совсем тихо. Из широкого окна с неопущенной занавеской лился голубой свет луны, казавшийся еще ярче от белизны снега. Снег выпал рано и лежал, морозный, хотя неглубокий. С той стороны окна, где было вставлено цветное стекло, лунные лучи, проходя сквозь него, ложились на пол огненно-прозрачными, синими пятнами. В комнате, как и на затихшем кладбище, за окном, – было туманно и бесшелестно. Порою снеговые, быстро бегущие облака застилали луну, и все на миг мутнело, тускнело, тени бежали, скользили, ширились – и вдруг пропадали, и опять голубел и холодел редкий воздух.

Шарлотта тихо сняла ботинки, чтобы не стучать, переменила измятое платье на белый фланелевый капотик. Она двигалась бесшумно и торопливо. Одна мысль, ясная, неумолимая, владела теперь ею. Надо идти. Завтра уже будет не то. Завтра она будет не она. Завтра придет Иоганн и поцелует ее, и она примет поцелуй, потому что станет его невестой, а потом женой, чтобы поселиться в новоотделанной квартире над лавкой. Теперь же, сегодня – Шарлотта еще прежняя, еще своя, еще живая. Она должна пойти к тому, кого она любит.

– Пойду… Проститься… – шептала она бессвязно, занятая лишь заботой выскользнуть из дома, никого не потревожив.

Ей не надо было слов, чтобы сказать Альберту, что она не виновата. Но ей смутно казалось, что он это скорее почувствует, если она будет там, около него.

В одних чулках, вся белая и легкая, как привидение, она скользнула по лестнице. Ни одна ступенька не скрипнула. Дверь, ведущая на балкон, была заперта. Ее собирались замазать, но еще не успели. Под черными потолками замирали ночные звуки, углубляющие тишину – дыхание спящих, треск мебели, шорох за обоями. С силой Шарлотта повернула заржавленный ключ. Он слабо визгнул, набухшая дверь стукнула и отворилась. Холод и запах снега заставили Шарлотту вздрогнуть. Но через секунду она уже бежала по зеленовато-голубой, искристой аллее, необутые ножки оставляли легкий, чуть вдавленный след.

Под черными деревьями было очень темно. Зубы Шарлотты стучали, она спешила добежать, точно там, у Альберта, ее ждало тепло. Опять снеговые тучи заслонили луну, все замутилось, искры погасли, расширилась тень. Но тучи разорвались – и снова перед Шарлоттой открылись голубые, тихие, туманные ряды крестов, мир, теперь совсем похожий на тот, который она видела сквозь стекло своего окна.

Вот и крайняя дорожка, вот решетка. Шарлотта упала на снежное возвышение могилы, раскрыв руки торопливо и радостно, как падают в объятия. Теперь, в самом деле, ей уже не было холодно. Снег, такой же белый, как ее платье, почти такой же, как ее светлые неподобранные косы, так ласково прижался под ее узким телом. Он был нежен и мягок. Он сверкал под лунными лучами на мраморе барельефа. Шарлотта коснулась, как всегда, своей щекой чуть выпуклого, нежного, теперь морозного профиля. От ее дыхания снежинки таяли, исчезали, улетали, очертания неуловимо-прекрасного, равнодушного лица становились все яснее. И долго Шарлотта лежала так, соединив за крестом побелевшие руки. Альберт был с ней, никогда она не чувствовала себя такой близкой ему. Она больше не мучилась, не боялась: она ни в чем не виновата, и он знает это, потому что и он, и она – одно. Сладкая, до сих пор неведомая истома, теплота охватывала ее члены. Он, Альберт, был около нее, ласкал, нежил и баюкал ее усталое тело. Часы летели, или, может быть, их совсем не было. Шарлотта не видела, как снова набежали пухлые тучи, потускнел во мгновение замутившийся воздух и без шелеста, без звука, стали опускаться на землю большие хлопья, легкие как пена… Сначала редкие, потом частые, зыбкие, они заплясали, закрутились, сливаясь, едва достигали земли. Убаюканная нездешней отрадой, Шарлотта спала. Ей грезился голубой мир и любовь, какая бывает только там.