Сквозь слезы. Русская эмоциональная культура - Константин Анатольевич Богданов

то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Именно этот стих из 12 главы Евангелия от Иоанна был взят Достоевским в качестве эпиграфа к роману. Философский метод Ивана Карамазова – осознанное непонимание.

Я ничего не понимаю <…>, я и не хочу теперь ничего понимать. Я хочу оставаться при факте. Я давно решил не понимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту, а я решил оставаться при факте… [Там же, 222].

Этот факт и есть страдание ребенка. И именно с непониманием тесно связан образ слезинки:

…понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана! Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к «боженьке» [Там же, 220–221].

Представляется принципиальным, что бунт Ивана направлен одновременно против гармонии и истины.

Обратим внимание на другой вариант фразы о слезинке, отображенный в черновых набросках:

Если б ты создавал мир, создал ли бы ты на слезинке ребенка с целью в финале осчастливить людей, дать им мир и покой? и для этого необходимо непременно было замучить лишь всего-то одно только крохотное существо, вот то самое, било себя кулачонками в грудь и плакало к богу <нрзб.>. Слезы ребенка (я только про ребенка говорю). Нет, если ты честен, стоит мир кулачонка? [Акад. ПСС, XV, 229].

Кулачонок, скорее всего, переходит в черновики «Братьев Карамазовых» из главы «У Тихона», не вошедшей в первую публикацию романа «Бесы», точнее, из описания преступления Ставрогина в его «Исповеди». Ставрогин сам употребляет именно это слово, описывая поведение Матреши после того, как он ее растлил: «Она все махала на меня своим кулачонком с угрозой и все кивала, укоряя» [Акад. ПСС, XI, 18]. Кулачонок Матреши впоследствии начинает являться Ставрогину в воспоминаниях:

Я увидел пред собою (о, не наяву! если бы, если бы это было настоящее видение!), я увидел Матрешу, исхудавшую и с лихорадочными глазами, точь-в-точь как тогда, когда она стояла у меня на пороге и, кивая мне головой, подняла на меня свой крошечный кулачонок. И никогда ничего не являлось мне столь мучительным! <…> Нет – мне невыносим только один этот образ, и именно на пороге, с своим поднятым и грозящим мне кулачонком <…>. Вот чего я не могу выносить, потому что с тех пор представляется мне почти каждый день [Там же, 22].

Кулачонок – символ того неотомщенного и неискупимого детского страдания, которое обессмысливает всю дальнейшую жизнь Николая Всеволодовича.

Кулачонок был включен Достоевским в окончательный текст романа, но все же этот образ из рукописной редакции «Бесов» не занял в идейной композиции сцены центрального места:

…может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до того момента али воскресну, чтоб увидать его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: «Прав ты, Господи!», но я не хочу тогда восклицать. Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «боженьке»! Не стоит потому, что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены. Не хочу я, наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание свое; но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить, не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему! [Акад. ПСС, XIV, 223]

Созданную им мучительную логическую конструкцию Иван переносит «на этаж ниже», проецируя ее в дальнейшем на идеи социального переустройства, общественного блага. Вот как развивается их диспут с Алешей:

Скажи мне сам прямо, я зову тебя – отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!

– Нет, не согласился бы, – тихо проговорил Алеша.

– И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?

– Нет, не могу допустить [Там же, 223–224]226.

Аргументации Ивана Алеша сумел противопоставить по существу лишь два довода. Во-первых, Алеша указывает Ивану на то, что преодоление терзающей его проблемы возможно в Иисусе Христе. Алеша говорит про «существо», которое «может всё простить, всех и вся и за всё»227, в то время как Иван с горькой насмешкой отвечает: «А, это единый безгрешный и его кровь!» [Акад. ПСС, XIV, 224]. Именно ответом на это возражение Алеши становится подробный пересказ поэмы «Великий инквизитор», где последняя возможность разрешить фундаментальный конфликт перечеркивается вслед за возможностью людей принять от Христа завет духовной свободы. Первое слово, которое вырывается у Алеши в ответ на поэму, это слово нелепость (точно так же он назвал свое прежнее предложение расстрелять барина). Пораженный фантазией Ивана, Алеша прибегает к последнему возможному аргументу:

А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? <…> С таким адом в груди и в голове разве это возможно? [Там же, 239]

На это