Кто-то умер от любви - Элен Гремийон

И случилось то, что должно было случиться: я начал ее ждать. Не девушку, которая мне подходит. Нет, конечно. Я начал ждать Анни. Раньше у меня была привычка разглядывать очередь в поисках ее лица, теперь же я смотрел только на письма и посылки, которые чьи-то руки протягивали мне в окошечко, — хотелось сберечь в памяти обстоятельства ее появления. Но Анни, как всегда, пришла в тот момент, когда я меньше всего был готов к этому.

Прошла неделя, и настал тот знаменательный день 4 октября 1943 года, когда я опять увидел ее — она ждала меня на улице, прислонившись к стене у двери почты.

Вот так мы и встретились вновь; так пошли к ней домой, где она угостила меня цикорием и оставила ненадолго, чтобы вернуть ключи от магазина; я потом проводил ее до городских бань и ждал в кафе напротив; мы посидели в ресторане за чудесным ужином — грустным, но чудесным — и шли теперь по мостовой в этой приятной и смешной позе, когда мои руки, сомкнутые за спиной, под ее ягодицами, испытывали небывалое блаженство.

Внезапно раздался шум, вырвавший меня из сладкой задумчивости: это был мерный, грозный топот сапог и лающие немецкие голоса; Анни тоже услышала их и крепче прижалась ко мне. Я замер посреди темной мостовой, выбрав такое место, где отблески уличного фонаря не могли выдать нашего присутствия. Теперь осталось только переждать. Я чувствовал, как Анни все сильнее вжимается лицом в мою спину, и думал, что это от страха, но нет — у нее начался приступ астмы, с которым она не могла совладать. Ее судорожный кашель взорвал ночную тишину. В ответ раздались отрывистые команды и лязг оружия; солдаты осветили нас фонарями и загребли.

Проверив документы, они отвели нас в участок и посадили в „обезьянник“. Другие задержанные находились в одном помещении с охраной, им разрешалось даже играть в карты, в ожидании пяти часов утра. Но поскольку я нес Анни на спине, когда нас обнаружили, офицеры сочли это дерзким вызовом немецкому порядку, а не просто нарушением комендантского часа. Я не стал спорить, разумней было уступить и не раздражать их; счастье еще, что они не догадались осмотреть мои подметки.

Наши камеры — женская и мужская — были рядом. Все как в нашей школе, да и способы общения остались прежние. Мы с Анни сидели по разные стороны одной и той же стены, и она убеждала меня, что риска никакого нет, такое уже случалось с ее друзьями, и всех благополучно выпустили. Ее голос звучал так мягко, так ободряюще. Я не стал ее пугать. Не сказал, что ее друзьям просто-напросто повезло: значит, в ночь их ареста перед немцами никто не провинился всерьез. Иначе они так легко не отделались бы, их могли запросто, в те же пять часов утра, расстрелять как заложников. И уж конечно, не стоило говорить ей, что репрессии, которых избежали ее друзья, сегодня могут обрушиться на нас.

— Луи!

— Да?

— Я ведь не случайно пришла тогда к тебе на почту.

Вот оно как! Видимо, наш поток откровений еще не иссяк.

— Я знала, что ты там работаешь. Я ведь еще раз съездила в деревню, чтобы повидаться с тобой, и твоя мать все мне рассказала. И еще я хотела посмотреть на отца. Только издали. Странное дело: на всех, кого я люблю, мне теперь приходится смотреть издали. Вот я и решила взглянуть на тебя вблизи. А отец, как мне показалось, стал ниже ростом, ссохся. Надеюсь, это потому, что он одинок, а не потому, что постарел. Я не стала подходить к нему — моя тогдашняя жизнь была очень скверной, похвастаться нечем. Но теперь совсем другое дело, правда? Луи, ты меня слышишь?

— Да.

— Мы ведь вернемся в деревню вместе?

— Конечно.

— И ты поможешь мне забрать Луизу.

— Как только выйдем отсюда.

— Нет, не так, не сразу. Я хочу, чтобы все было по-человечески — и с Луизой, и с тобой тоже.

— Что же ты хочешь?

— Мы… Ты помнишь, как мы играли в точки-тире?

И я услышал, как она шепчет — еле слышно, стараясь не разбудить охранников, символы азбуки Морзе, к которым мы прибегали в детстве, чтобы нас никто не понял:

ТИРЕ-ТОЧКА-ТОЧКА-ТОЧКА (Б)

ТОЧКА-ТИРЕ-ТОЧКА (Р)

ТОЧКА-ТИРЕ (А)

ТИРЕ-ТОЧКА-ТИРЕ-ТОЧКА (К)

Ну вот мы и подошли к главной теме, к ее красавчику-солдату. Видит бог, я не хотел заводить этот разговор, но нельзя же было избегать его до бесконечности. Ладно… Теперь я хотя бы мог оценить деликатность, с которой она сообщила мне о своем браке.

— Почему же он не помог тебе забрать дочь?

— Кто „он“?

— Твой муж.

— Какой еще муж?

— Разве ты не замужем?

— Да говорю же тебе, что нет.

У меня даже дыхание перехватило. Я был настолько убежден в обратном… А как же обручальное кольцо?

— Но ведь это мамино! Я тебе рассказывала, что папа бросил его мне в лицо, когда мы получили бандероль. Твою бандероль. С тех пор я его и ношу.

Я чувствовал себя полным дураком, но каким счастливым дураком!

— Значит… Значит, у тебя никого нет?

Я хорошо помню, какое долгое молчание последовало за моим вопросом; мне показалось, что она снова хочет ответить мне нашим детским шифром, но нет.

— Я любила одного человека, но теперь с этим кончено.

И тут я услышал ее рыдания. Что было делать? Я молчал, не в силах оправиться от изумления. Итак, с красавцем-солдатом все кончено.

— Не плачь, Анни.

— Ты согласен, Луи, что в жизни человека есть прошлое, которое имеет значение, и другое, которое не считается?

— Конечно, согласен.

Она явно ждала не такого ответа. И продолжала плакать. Я думал, это из-за красавца-солдата, а она плакала из-за моего молчания.

Потом она пробормотала сквозь слезы:

— Ты, значит, не хочешь?

И только тут до меня наконец дошло то, что я отказывался понимать именно потому, что слишком сильно этого желал. И я прошептал — так робко, словно отвечал на вопрос священника:

ТИРЕ-ТОЧКА-ТИРЕ

ТОЧКА-ТИРЕ

Нужно ли переводить это короткое слово — ДА?»

* * *

Это случилось, когда мне исполнилось двенадцать лет. Она была на два года младше — на два года без нескольких дней… В тот год центром вселенной были мы с Анни. Вокруг происходило много разных событий, но мне все было глубоко безразлично. В Германии Гитлер стал рейхсканцлером, а нацистская партия — единственной политической партией. Брехт и Эйнштейн эмигрировали из страны, где уже строился Дахау. Ох уж эта наивная детская убежденность, что от Истории можно спрятаться!

Речь шла о 1933 годе, я это проверила.

Если Луи было тогда 12 лет, значит, сейчас ему около пятидесяти четырех.

Видимо, его в самом деле звали Луи, а ее — Анни; этот человек не лгал, он всего лишь скрывал часть правды — ту часть, которая могла причинить боль.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});