Конец игры - Душан Митана

Заговорила ли и в нем совесть? Или испугался? Чего? Кого? Отца и его мести?

Вовсе нет, мести Владо Славика Калишек не боялся. Он, что же, считал Владо трусом, не способным защитить собственную честь? Нет, нет, как раз наоборот, Владо Славик никогда не праздновал труса, всегда был честным и порядочным мужиком, и именно поэтому он, Юрай Калишек, не боялся его мести. До такого Владо никогда не унизился бы, ведь даже после его возвращения из тюрьмы он, Юрай Калишек, пришел сам, по доброй воле, чтоб объяснить неувязку, но Владо не захотел о том говорить.

Да, Владо всегда был мужик справедливый, но, не в обиду ему будет сказано, Юрай Калишек не может обойти одну частность — нет, вроде бы ничего особенного, но Владо всегда был малость чокнутый, это кто хошь подтвердит в деревне; даже самые закадычные друзья-приятели не до конца понимали его. Он всегда как-то отличался от остальных, не-е, вовсе не хочу сказать, что у него винтиков не хватало, что нет, то нет, но все ж таки он был какой-то чудной, никто никогда не мог отгадать, чего он выкинет, трудно было его понять, да, да, все это, конечно, прямо к делу не относится, мне ведь надо рассказать, что случилось в ту ночь, когда помер Мишо Гавулец, ладно, не буду больше отклоняться в сторону, но про это я должен был сказать, потому как оно связано и с тем, что тогда произошло.

Да, все так и было, как написал этот жлоб Хадамович, который, можно сказать, все и затеял, а нынче строит из себя праведника, ну что же, так оно и есть, это был всего лишь несчастный случай. Вот, значит, играли мы в карты, в марьяж, пели и выпивали. Все, ясное дело, были крепко под мухой, а тут вдруг Хадамович возьми да и начни подзуживать Владо и не отставал от него до тех пор, пока Владо не дал ему раза, а уж потом пошла катавасия, как оно всегда бывает, когда мужики в корчме подерутся. Оно обычно кончается само собой, и на другой день про это никто и не помнит, да вот тогда беда приключилась с Мишо Гавулецом. Ясное дело, и он был пьяный в дымину, и кто-то ему тоже здорово врезал, а тут вдруг он как кинется аккурат ко мне — тогда мы уже бились двое на двое, я с Хадамовичем супротив Владо и Мишо, все так, как этот жлоб написал из своей Австралии, ну, значит, этот Мишо летит на меня и вдруг — бах! — споткнулся и грохнулся лбом прямо об угол железной печи, да и протянул ноги. Вот и весь сказ.

Как так? А почему же они все свалили на Славика?

Ну как бы это объяснить? Я попервости об этом и думать не думал, а Хадамович давай меня стращать, тут уж и я напугался, да, струхнули мы, что нам все дело пришьют, мне и Хадамовичу, вот и столковались все свалить на Владо, думали, что он все равно из этого выкрутится, небось ведь был коммунистом и председателем ГНК, чего ему сделают, а мы национализированные, реакционные элементы, вроде бы как-то так говорил тогда этот жлоб Хадамович, нам, дескать, сам господь бог не поможет, а Владо — он из этого выкрутится, самое худшее — снимут его с должности; нет, разве мы когда думали, что он вдруг возьмет вину на себя: но ведь я вам уже говорил, что Владо был всегда малость чокнутый. И в тот момент, когда мы увидели, что Мишо Гавулец уже неживой, и тогда Владо был вроде как не в себе — сидел и пялился в пустоту, точно спал с открытыми глазами, сидел и ничего не замечал вокруг, вот, собственно, тогда-то нам и пришло в голову все спихнуть на него. Но знай я, как оно обернется, так ни за что бы не пошел на это, не хотел я упечь Владо в тюрьму, я только боялся, как бы меня самого туда не упрятали, потому что Хадамович уверял меня, что Гавулецову смерть нам пришьют, тем паче, что Мишо коммунист и партизан был, и, глядишь, только так и выкрутимся мы из этого дела, коли вместе держаться будем; и даже если поверят Владо, а не нам, все-таки свидетельствовать будем двое против одного, и в таком разе все равно суду придется это дело как-то по-тихому замять, но, опять же повторяю, знай я, как все обернется, я, Юрай Калишек, клянусь здоровьем детей и внуков, я сказал бы правду и начхал бы на этого жлоба Пишту Хадамовича, чтоб его кондрашка хватил там, где он есть сейчас.

Как так? Почему же он выкладывает правду только теперь, когда Хадамович написал, как было дело в действительности? Неужто и в нем заговорила совесть?

Да, это тоже, конечно, меня мучит совесть.

Как так? Разве он не боится? Не трусит именно сейчас, когда Славик вернулся из заключения?

Не-е, про это я уже говорил, Владо Славик не мстительный, этого я не боюсь, но я решил сказать, как было дело в действительности, потому что этот жлоб Хадамович пишет в своем письме, будто все это я выдумал, а не он, а ведь дело было вовсе не так, это просто грязная и гнусная брехня. А окромя того, тут еще одна закавыка — ее бы тоже надо как-то распутать.

Что же он имеет в виду?

Да вот, как я уж сказал, видите ли, старый Славик, да, он самый, отец Владо, Мартин Славик, столяр, бывший корчмарь и легионер,[31] так вот его надо бы как-то обротать, он сущий сатана, от него жди чего угодно.

Да полно, неужто он боится такого старого человека, какие у него на то причины?

Ну, чтобы причины, сказать трудно, вы можете меня даже на смех поднять, что верно, то верно, но я, ей-ей, боюсь его. Вся наша фамилия боится его, внучата и те меня стращают…

Уж не хочет ли он сказать, что Мартин Славик угрожает им?

Ну, это как посмотреть, этого сатану на кривой не объедешь, и в общем-то он не угрожает, только один такой знак делает…

Знак делает? Какой такой знак? Что за вздор?

Да, конечно, может, это и вздор, но мы боимся его, этого знака. А ведь как оно, стоит старому Славику, то бишь отцу Владо, так вот, говорю, стоит ему когда встретить кого из нашей фамилии, из нас, Калишеков, всякий раз он делает такой знак пальцем, вот этим пальцем, указательным, вот этак — под горлом чик-чик — будто нас режет…

Может, просто угрожает?

Ага, вроде угрожает… хотя в общем и не угрожает, просто осклабится, совсем даже по-приятельски, будто бы мы его лучшие друзья, я и вся моя фамилия, но при этом делает этот знак — чик-чик, под горлом, это хитрая шельма, я уж ему сказал, если не перестанет, подам в суд на него за угрозы, а он прикидывается, будто ни о чем и не ведает, просто, мол, поправлял ворот на рубахе, а ведь делает это, черт, постоянно, и на улице, и в корчме, и в лавке, и перед чужими людьми, и все думают, что он поправляет ворот на рубахе, так что теперь, когда Владо пришел из тюрьмы, а Хадамович письмо прислал, я и решил, что я, Юрай Калишек, скажу правду, чтоб облегчить свою совесть, а если признаете, что мне положено отсидеть за ложное свидетельство, так я и на это согласный, хотя все этот жлоб Хадамович подстроил, а теперь на меня хочет свалить…

Вот как было. И каждому сразу все стало ясно. И, как все верили, что отец действительно виновен, так затем (когда в Калишеке — спасибо деду, поправлявшему с дружеской улыбкой ворот рубахи, — проснулась совесть, и он подтвердил заявление Хадамовича) все стали божиться: мы-то никогда не верили, что Владо виноват, нам сразу было ясно, что эти два негодяя подставили его, но что нам было делать, когда Владо сам в этом признался.

Вот о том и шла речь. О его признании. Петера больше всего и занимало то, о чем отец не хотел говорить даже после показаний Калишека. Отца прямо спросили: почему вы взяли на себя то, чего не совершали? И отцовским ответом было молчание. И деда отблагодарил он весьма своеобразно: выбранил его. Кто тебя об этом просил? — кричал он. — Кто тебя просил быть моим адвокатом? Я ни от кого не жду благодеяний, думай-ка лучше о себе, и не суй нос в мои дела, не нуждаюсь я в твоей помощи, и пойми наконец, что это меня оскорбляет, унижает, пойми, я не сопливый мальчишка, который не может постоять за свою честь. Если я взял тогда на себя вину, стало быть, у меня на то были причины, не понимаешь разве? Наверное, я знал, что делаю, и если не хочу о том говорить, это тоже мое дело, мое, и ничье больше, я не потерплю, чтобы ты вмешивался… и так далее и тому подобное, кто все это упомнит. Они тогда вдрызг разругались, потому как дед тоже не оставался в долгу перед отцом; хорошо знал, куда его можно побольней ударить: ты метком прибитый, жалкая тряпка, бросал он в лицо ему слова, как плевки, ты засранец, слабак и трус, поэтому не хочешь об этом говорить. Стыдишься, и все тут! Вот она, правда-то! И не трепись мне тут о каком-то высшем нравственном долге, меня на такие словечки не поймаешь, ты потому тогда признал себя виновным, что водки нахлебался и, может, даже толком не помнил, как дело было, вот потому-то и взял на себя вину, и с тех пор стыдишься этого, и так далее и тому подобное, кто все это упомнит. По сути, дед упрекал его в том же, что и мать, но если к ее словам отец относился с легкостью (или, по крайней мере, вид такой делал), то дедовы попреки ранили его до глубины души. Они чуть было не сцепились тогда, и в общем-то до последнего дня по-настоящему так и не помирились. И хотя со временем заключили молчаливое согласие, этакое хрупкое перемирие, в воздухе постоянно висела угроза, что война в любой момент может разгореться снова, ибо на самый существенный вопрос отец ясно, однозначно и убедительно так ни разу и не ответил. И такое впечатление было не только у деда; Петеру и то отцовские доводы представлялись не вполне убедительными. Ему казалось, что отец проговаривает слишком много слов, будто испытывает потребность что-то затемнить, и потому говорит без конца (или вовсе молчит), чтобы не сказать того, для чего достаточно было бы одной-единственной, но точной фразы.