Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Слава Бродский

Раздразненные Мюллером, и они закусили. Причем в их меню тоже была селедка – точнее, копченая скумбрия, запах которой, соединившись с запахом каспийской сестры и прочими, создал в купе непередаваемую атмосферу богатого сельпо.

Вскоре парень расчехлил гитару, попросил разрешения побренчать. Селедка плюс завывания под гитару – было ясно, что праздник испорчен.

Пел он дискантом, но варьируя ритм, то есть с чувством. Девушка Тася пела в унисон, сама себе меленько дирижируя сжатым кулачком. Оба они манерничали, как певцы в телевизоре: взгляд направо – брови домиком – повели плечами …

Они исполнили «Бьется в тесной печурке огонь», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» и все в том же военно-лирическом духе. Ни про геологов-альпинистов, ни про любовь, а исключительно про войну, про березки и Россию.

За окном тянулся пасмурный день заснеженной Владимиро-Суздальской земли. Мелькали переезды, перелески, редкие дымы деревень и домики дачных поселков без признаков жизни. Наплывали и уносились старосоветские фабричные городки, холодные трубы, кирпичные цеха с выбитыми окнами.

Но в нашем купе сияло солнце в зените, молодые голоса звенели ямбами: «Победы негасимый свет / Сияет над мой страной, / трата-тата преграды нет, / трата-та-тата шар земной». И наконец, «Гляжу в озера синие, /В полях ромашки рву, /Зову тебя Россиею, /Единственной зову».

То ли под действием мочегонной рифмы «ссиние–ссиею», то ли оттого, что залóм взбунтовал, папаша Мюллер вдруг завозился у меня над головой. Сорвался вниз, и не обуваясь, покинул зал, издавая кишечные запахи и звуки.

Концерт оборвался атональным аккордом.

Проветривая купе, в коридоре, я поинтересовался у ребят, отчего их репертуар какой-то уж очень несовременный. Парень объяснил, что они готовятся к институтскому концерту. Репертуар, утвержденный к празднованию 9 Мая.

Девушка Тася коротенькими фразами с вывертами выразила намерение решительно обновить репертуар:

– А мы хотим взять пошире. Ну, типа, репертуар. Ну, там, Высоцкого, Окуджаву.

Тут я ощутил себя миссионером среди дикарей и ринулся к ним в джунгли с проповедью.

Я посоветовал выкинуть из репертуара вещи с журавлями, соловьями и березками. Отобрать только те, в которых есть люди и нет никакой природы. Например, «Враги сожгли родную хату».

Почему? А потому, что у нас погибло двадцать шесть миллионов солдат. Убиты или умерли от ран. Без романтики и без поэзии, без соловьев. Сгинули со света без следа.

Они удивились: неужели 26? Как так 26? – Да, именно 26, а то и больше. В их числе мой отец. И кто-то из ваших семей наверняка.

Оба кивнули.

– Появись ты на свет лет на 70 раньше, – обращаюсь к парню, – ты бы до своего сегодняшнего возраста не дожил с вероятностью 97 процентов. Сгинул бы без похоронки.

– А ты, Тася, как патриотка… ты ведь патриотка, Тася? – она кивнула. – Допустим, ты, Тася, хочешь уйти на фронт добровольцем. Но родители отговаривают тебя. Бабушка на коленях умоляет остаться. Какую судьбу ты выберешь?

Разумеется, она решает идти на фронт. В таком случае, сказал я, Тасю ждет банно-прачечный отряд, то есть попросту солдатский бордель. Или судьба связистки или санинструктора, что еще страшнее. А если, допустим, выберет она тыл, тогда ей суждено овдоветь и быть матерью-одиночкой. Это в лучшем случае, а в худшем…

Коротко говоря, обещавшее быть отдыхом времяпровождение обернулось нервной проповедью и вообще черт знает чем.

– А хотите ли узнать настоящие окопные стихи? – предложил я, имея в виду страшный стих Иона Дегена. Рассказал им его историю и прочитал стих в том варианте, который остался в моей памяти с публикации Е. Евтушенко в «Огоньке» 1989 года:

 «Мой товарищ, в предсмертной агонии

Не кричи, не зови друзей.

Дай-ка лучше погрею ладони я

В дымящейся крови твоей…»

И т.д.

Ребята попросили записать. Я вооружил Тасю бумагой, ручкой и продиктовал по-учительски: «Мой товарищ, в предсмертной агонии… в предсмертной агонии… агонии». Тася старательно записывала: «В прет-смертной огонии…пагрею ладония».

Под конец я предложил проверить правописание. Парень пробежал листок глазами: «Не надо, все нормально», сложил вчетверо и сунул в карман джинсов.

В этом клоунском обличье кровавое стихотворение, записанное детским почерком девушки, без пяти минут магистра наук, и ушло в молодежь: «В прет-смертной огонии…пагрею ладония».

Под всхрапывания со второй полки мы обсудили, что да как. Согласились, что они горды победой, но не знают ее цену. Что фронтовые сто грамм и передышки между боями в цветущих яблоневых садах – это мифы. Нет в их видении войны ни фрицев, ни рек крови, ни малограмотных генералов, ни расстрельных команд.

Я было принялся разворачивать перед ними пейзаж войны, заваленный трупами, по которому бродят потерянные сироты и вдовы. Высматривают врага бдительные особисты. Тянутся шпалеры заградотрядов с пулеметами. Под патефоны куражатся мясники-генералы с веселыми женщинами. А за горизонтом – миллионы пленных.

Ребята задавали малопочтенные вопросы, вроде такого: а правда ли, что у Жукова была отдельная жена в каждой армии?

Тут засвербела во мне вот какая мысль: они ничего не знают, и за это придется платить.

Финал водевиля случился, когда Мюллер, сопя и перхая, в облаке своих запахов, медленно спустился со второй полки и объявил:

– А мне вот нравится эта, про журавлей.

И хрипло затянул редкостную ахинею: «Журавли прилетели, родная. Снова песнями сердце полно. Зажила моя рана сквозная, что вздохнуть не давала давно».

Патриоксизмы

Я вновь побывал в Перми три года спустя. Уже наступило время, когда вышеупомянутое «придется платить» разрешилось в «расплата пришла».

В августе 2014-го я приехал туда со всем моим семейством, включая внуков. Мне стукнуло 70, и между всеми нами было решено, что этот мой юбилей правильнее всего отметить с Дорой и Витей и их обширным семейством. В самом деле, если уж юбилей, то вот вам моя настойчивая рекомендация: позовите-ка вы на юбилей свою няню. А еще лучше – поезжайте юбилеить к ней. Что может быть комфортнее для ее и вашего душевного уюта?

Между тем к августу 2014-го кремлевские уже объелись власти и съехали с глузду. Разогрели патриотизм российских масс до небывалого накала, недоступного нормальному разумению. Взять, к примеру, размещенные в городах по людным местам пункты приема вещевых и продуктовых (!) пожертвований Донецку и Луганску. Или антиамериканскую туалетную бумагу…

Как тут не воспламениться патриотизмом? Непременно надо воспламениться. Вот они и воспламенились. И тотчас возмечтали о новых победах русского оружия. О победах! Значит, войны они уже не боятся. Память о войне в этих головах утрачена. Даже Афган, и тот стерся.

Воспламененные присутствовали и на моем празднике. И меж моих друзей и родственников «крымнашисты» сыпали искры. Но все ж без оголтелости. Эта инфекция протекает в легкой форме, если пациенту довелось разглядеть настоящее лицо государства, и он приобрел иммунитет.

Их зять Сережа был иммунизирован Афганом. Голодным детством и безотцовщиной – Витя, отец которого сгинул на Финской. И Дора, носитель еврейской печали. Деревенская учителка 1950–60-х годов, она доподлинно знает, что в тех деревнях ничего с тех пор не изменилось.

Тут уместно вспомнить один грустный эпизод из истории молокан. В середине 19-го века Империя переселила тысячи этих сектантов на Кавказ. В течение двух поколений им пришлось нарабатывать новый опыт выживания и хозяйствования. Последующее обновление опыта и связь поколений выполняли старейшины и пресвитеры. Они несли эту функцию наряду с общинными и богослужебными делами.

Как эта цепочка оборвалась, рассказал Вася, мой рабочий-коллектор, белобрысый весельчак из молоканского села Астраханка (Азербайджан). В экспедициях 1970-х годов на Восточном Кавказе я обыкновенно нанимал рабочих в молоканских селах.

Согласно Васе, случилось это году в 1930-м. В село прибыл украшенный плакатами грузовик (редкий по тогдашним временам транспорт), чтобы отвезти делегатов на Всекавказский съезд молокан. Старейшины и пресвитеры, принаряженные, с расчесанными бородами, степенно расселись в кузове и отбыли. Больше их никто никогда не видел. Вскоре в село прибыли милиционер и парторг с чрезвычайными полномочиями. Так опыт молоканских предков был ликвидирован вместе с его носителями.

Память о войне 1941–45 гг. стиралась столь же методично. Были сжиты со свету миллионы инвалидов, отменены выплаты орденоносцам, уничтожены собрания документов вроде «Черной книги» Гроссмана, Эренбурга, запрещены военные мемуары. Не менее трех раз с 1946 по 1966 годы военкоматы переписывали списки погибших, с уничтожением первичных и вторичных документов.

Последний бастион памяти – память кладбищенская – тоже был взят и разрушен. Уже летом 1944 года были ограничены списки погибших на братских могилах. Приказы полковым похоронным командам гласили: «На могилах, в которых захоронено более 8–10 человек, надписи делать только на 4–5 человек с добавлением "и другие"». В 1946 году сократили численность братских могил с сотен тысяч до 30 тысяч. Вражда с кладбищами завершилась в 1965-67 гг. ликвидацией большинства братских могил под предлогом укрупнения захоронений.