Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

Чего она ждала? Почему не могла заснуть? Теперь она была уверена, что ждет кого-то. Она перестала плакать, потому что он придет. Его приход возвещен этим утешительным светом, разогнавшим тьму и дурные видения. Он придет, и если его предвестница-луна появилась раньше его, то только затем, чтобы посветить им обоим своей рассветной белизной. Да, они смогут увидеть друг друга — комната затянута белым бархатом. И вот она встала и оделась; только белое муслиновое платье, то самое, что было на ней в день прогулки к развалинам Откэра. На босых ногах — домашние туфельки. Она даже не заплела волос, рассыпавшихся по плечам. Анжелика ждала.

Она не знала, каким путем он придет. Конечно, он не может подняться сюда наверх, они увидятся иначе: она выйдет на балкон, он будет внизу, в Саду Марии. И однако, она сидела на кровати, словно понимала, что идти к окну бесполезно. Почему бы ему не пройти прямо сквозь стену, как проходили святые в «Легенде»? Анжелика ждала не одна, она чувствовала вокруг себя полет белоснежных дев, полет, овевавший ее с самого детства. Они проникали в комнату вместе с лунными лучами, прилетали с синих вершин таинственных деревьев епископского сада, из затерянных уголков собора, из запутанного каменного леса колонн. Девушка слышала, как ручей, ивы, трава — весь знакомый и любимый мир — говорят языком ее мечты, ее надежд и желаний; то, что она ежедневно поверяла этому миру, возвращалось теперь к ней, исходя от него. Никогда еще голоса невидимого не говорили так громко, и Анжелика слушала их, и где-то в глубине и неподвижности пылающей ночи она вдруг различила легкий трепет; для нее это было шуршание одежд Агнесы — ее телохранительница встала с ней рядом… Теперь Анжелика знала, что Агнеса тоже здесь, вместе со всеми девами, и обрадовалась. Она ждала.

Время шло, но Анжелика не ощущала его. Она не удивилась, когда Фелисьен перешагнул перила балкона и очутился перед ней. Его высокая фигура резко выделялась на светлом небе. Он не входил, он стоял в освещенном квадрате окна.

— Не бойтесь… Это я. Я пришел.

Анжелика не боялась, она просто сочла его аккуратным.

— Вы взобрались по балкам, правда?

— Да, по балкам.

Это средство было так просто, что девушка рассмеялась. Разумеется, Фелисьен сначала забрался на навес над дверью, а потом влез по консоли, упиравшейся в карниз первого этажа, и без труда достиг балкона.

— Я вас ждала, подойдите ко мне.

Фелисьен шел сюда в неистовстве, с отчаянными намерениями, и это неожиданное счастье оглушило его — он не шевельнулся. Теперь Анжелика была уже твердо уверена, что святые не запрещают ей любить; она слышала, как они вместе с нею встретили его приход легким, как дыхание ночи, приветливым смехом. Как пришла ей в голову глупая мысль, что Агнеса рассердится на нее? Агнеса была здесь, она излучала радость, и Анжелика чувствовала, как эта радость окутывает ее, спускается ей на плечи, подобная ласковому прикосновению двух огромных крыльев. Все умершие от любви сочувствуют горестям девушек; в теплые ночи они возвращаются и блуждают по земле только для того, чтобы невидимо следить за их нежностью, за их слезами.

— Подойдите же ко мне, я вас ждала.

И тогда, шатаясь, Фелисьен вошел. Только что он говорил себе, что хочет обладать этой девушкой, что он схватит ее, задушит в объятиях, не будет слушать ее криков. И вот, увидя ее такой кроткой, проникнув в эту комнату, такую белую, такую чистую, он сразу стал слабее и невиннее ребенка.

Он сделал еще три шага. Но он дрожал, он упал на колени далеко от Анжелики.

— Если бы вы знали, какая это ужасная пытка! Я никогда так не страдал; утратить надежду на любовь — самое страшное мучение… Лучше бы мне потерять все, стать нищим, умирать с голоду, мучиться от болезни. Но я не хочу, не хочу больше ни одного дня этих ужасных, раздирающих сердце терзаний; все время говорить себе, что вы меня не любите… О, будьте же добры ко мне, пощадите меня!..

Потрясенная жалостью и все же счастливая, она молча слушала его.

— Как вы прогнали меня сегодня утром! Я уже воображал, что вы стали относиться ко мне лучше, что вы поняли меня. И вот я нашел вас такой же равнодушной, как в первый день, вы обращались со мной, как со случайным заказчиком, жестоко напоминали мне о низменных сторонах жизни… Я спотыкался, спускаясь по лестнице. А выйдя на улицу, побежал: я боялся, что разрыдаюсь. Когда я пришел к себе, то почувствовал, что задохнусь, если останусь один в комнате… Тогда я убежал, бродил по голым полям, шагал наугад по каким-то дорогам. Настала ночь, а я все еще бродил. Но отчаяние шло рядом со мною и пожирало меня. Тот, кто любит, не может уйти от мучений любви… Взгляните! Вот сюда вы вонзили нож, и клинок погружается все глубже.

И, вспомнив о своих страданиях, Фелисьен застонал.

— Я долгие часы лежал в траве, сраженный горем, как сломанное дерево… Для меня уже не существовало ничего, кроме вас. Я умирал при мысли, что вы не для меня. Я не чувствовал своего тела, мысли мои мешались… Вот почему я пришел сюда. Я не знаю, как добрался, как проник в эту комнату. Простите меня, я, кажется, разбил бы двери кулаками, я влез бы в ваше окно и среди бела дня…

Анжелика побледнела от любви и раскаяния, до того взволнованная, что не могла говорить. Но она была в тени, и стоявший на коленях посреди комнаты, освещенной луною Фелисьен не видел ее лица. Он решил, что она остается бесчувственной, и мучительно сжал руки.

— Это началось давно… Однажды вечером я увидел вас в этом окне. Вы казались мне смутным белым пятном, я еле различал ваше лицо и все-таки ясно видел вас, видел вас такой, какой вы оказались и на самом деле. Но я боялся, и бродил кругом по ночам, и не смел встречаться с вами днем… И потом мне нравилось, что вас окружает тайна; моим счастьем было мечтать о вас как о незнакомке, которая навсегда останется далекой… Потом я узнал, кто вы, — нельзя побороть эту потребность знать, овладевать своей мечтой. Вот тут-то и охватила меня лихорадка. Она возрастала с каждой встречей. Вы помните, как это случилось в первый раз, на пустыре, когда я осматривал витраж? Никогда я не чувствовал себя таким неуклюжим, вы были вправе смеяться надо мной… А потом я вас напугал, я продолжал быть неловким, я преследовал вас у ваших бедняков. Но я уже не был волен в себе, я сам удивлялся тому, что делаю, и боялся своих поступков… Когда я пришел к вам с заказом на митру, меня толкала какая-то неведомая сила, потому что сам я ни за что не решился бы, я был уверен, что не нравлюсь вам… Если бы вы могли понять, до какой степени я несчастен! Не любите меня, но позвольте мне любить! Будьте холодны, будьте злы — я все равно буду любить вас. Мне нужно только видеть вас, я не прошу ничего другого, не питаю никаких надежд, моя единственная радость — быть здесь, у ваших ног.

Фелисьен замолчал, ему казалось, что он ничем не может тронуть Анжелику, сила и смелость оставляли его. Он не замечал, что она улыбается и помимо воли улыбка все ширится на ее устах. Ах, милый мальчик! Он так наивен, так доверчив, его мольба несется прямо из чистого, страстного сердца, он преклоняется перед ней, как перед мечтой своей юности! И подумать только, что она старалась избегать его, что она поклялась любить и скрывать свою любовь! Великая умиротворенность снизошла на нее, — нет, святые не запрещают любить такой любовью. Анжелика почувствовала за спиной какое-то радостное движение, едва уловимый трепет, изменчивый свет луны заколебался на полу. Чей-то невидимый перст — конечно, перст ее покровительницы — прикоснулся к ее губам и освободил ее от клятвы. Теперь она могла говорить, и все то нежное и могущественное, что носилось и плавало вокруг нее, подсказывало ей слова.

— О да, я помню, помню…

И музыка этого голоса сразу охватила его своим очарованием, любовь его возрастала от одного только звука ее слов.

— Да, я помню, как вы пришли ночью… В первые вечера вы были так далеко, что я почти не различала ваших тихих шагов. Потом я узнала вас, еще до того, как увидела вашу тень, и наконец вы показались, — тогда была прекрасная ночь, такая, как сегодня, и ярко светила луна. Вы медленно выступили из темных деревьев, вы были таким, каким я ждала вас уже целые годы… Я помню, как старалась удержать смех, и все-таки против воли расхохоталась, когда вы спасли унесенное Шевротом белье. Я помню, как сердилась, когда вы отняли у меня моих бедняков: вы давали им столько денег, что меня можно было счесть скупой. Я помню, как вы испугали меня однажды вечером, так что мне пришлось убегать от вас босиком по траве… Да, я помню, помню…

При этом последнем воспоминании Анжелика вздрогнула, и в ее чистом голосе послышалось смущение, как будто вновь были произнесены слова: «Я вас люблю», — и дыхание их вновь коснулось ее лица. А Фелисьен восторженно слушал.

— Вы правы, я была злой. Но когда ничего не знаешь, ведешь себя так глупо! Боишься совершить ошибку, не хочешь слушаться сердца и делаешь то, что кажется необходимым. Но если бы вы знали, как я потом жалела об этом, как страдала, как мучилась вашей мукой!.. Я не могу вам объяснить. Когда вы принесли изображение святой Агнесы, я была в восторге, что буду работать для вас, я надеялась, что вы станете приходить ежедневно. И подумать только! Я притворилась равнодушной, как будто поставила себе задачу выгнать вас из дома. Значит, людям надо мучить себя? Мне хотелось принять вас с распростертыми объятиями, но где-то глубоко во мне самой жила другая женщина, и она возмущалась, боялась вас, не доверяла вам, ей нравилось терзать вас неизвестностью, — и все оттого, что у нее была смутная мысль отомстить вам за какую-то давнишнюю ссору, причину которой она и сама позабыла… Но, конечно, хуже всего, что я говорила с нами о деньгах. Деньги! Да я никогда о них и не думаю; если бы я хотела иметь много, целые возы денег, то только для того, чтобы раздавать их, кому хочу, чтобы они лились рекой. Как мне пришла в голову эта злая игра — клеветать на себя? Простите ли вы меня?