Жизнь моя - Мишель Пейвер

правящее влияние на его жизнь оказала одна женщина. С этой женщиной он имел краткий, страстный роман, когда ему было тридцать три года…»

Антония сидела и изучала слова на странице. Для специалистов они были ересью. Они противоречили тому, чему ее учили в университете.

В наши дни никто не верил, что эта женщина, в стихах он называл ее Ликарис, вообще существовала. Считалось, что она, как и Овидиева Цинтия, как и множество других дам, жила только в воображении поэта. Она была литературной выдумкой, средством, позволяющим исследовать значение любви.

Но это было не так.

Все эти годы Антония спорила с друзьями, коллегами, преподавателями и отцом.

«Как вы можете утверждать, что он придумал ее? — Она чуть не плакала. — Он не занимался фантазиями, он писал о реальной жизни! Ликарис — да это и неважно, как звали ее на самом деле, — была живой женщиной из плоти и крови! И он любил ее, даже когда она разбила его сердце. Он провел остаток дней, пытаясь излечиться от любви к ней. Они были разлучены. Вы ведь знаете все это, это все есть в его стихах!»

Ответ все время был одинаковым: «Все это очень хорошо, Антония, но где же твои доказательства? То, что ты говоришь, это не рассуждения ученого, а всего лишь мечты. Ты хочешь верить в это, но твоего желания недостаточно. Где твои доказательства?»

Разумеется, у нее их не было. Только вера — насколько сильная, настолько бездоказательная. И, если быть честной, она, эта вера, больше основывалась на ее детских воспоминаниях о невидимом друге, чем на строгих научных выводах.

И все-таки ее вера сохранилась. Несмотря на воинствующий эмпиризм, которому ее учили. И с ней — грызущее чувство, что, отрицая существование Ликарис, мир тем самым обесценивает Кассия. Низводит его до талантливого беллетриста, сотворившего женщину из слов, а затем влюбившегося в свое творение.

Ее глаза вернулись к странице.

«О последнем периоде его жизни мы знаем до обидного мало. Нам известно, что его роман с Ликарис закончился печально. Многие трактуют это так, что муза поэта внезапно уехала и он впал в период творческого застоя. Как бы там ни было, он покинул Рим в 53 году до Рождества Христова и никогда больше не возвращался. Тринадцать лет спустя он стал жертвой кровавого террора, сопровождавшего агонию Республики. По причинам, которые остались невыясненными, он навлек на себя гнев Октавиана и был изгнан в свое поместье в Галлии. Там, чтобы избежать позора прилюдного судилища, он покончил с собой. Его друг Плавт был с ним, когда он умирал. Позже Плавт описал последние минуты Кассия. „Когда я уйду, — говорил Кассий, — соверши приношение богине. Это нужно для меня и Ликарис — для нас обоих. Только в этом случае наши души встретятся после смерти“ Плавт спросил, как он сделает это, не зная настоящего имени Ликарис — ведь без этого богиня не услышит просителя. Тогда Кассий сделал необычную вещь: вместо того чтобы раскрыть имя возлюбленной, он загадал своему старому другу загадку. „In poculo veritas“, — сказал он. — „Истина в кубке“ Современные ученые с огорчением подразумевают, что поэт искал вдохновение в вине. Так поступили многие в период классической древности, и Кассий, должно быть, не стал исключением. Возможно, что ответ на его загадку таков: „Когда я пьян, я вижу свою Ликарис, так поступай и ты“».

Антония выпрямилась, потирая затылок. Летучая мышь стремительно пролетела мимо окна: бархатная безмолвная тень, прочертившая след через звезды. То же самое должен был видеть Кассий в свою последнюю ночь на земле, когда он составлял свою загадку.

Хотя, если верить официальной теории, это не более чем ироническая игра слов. «Ищите Ликарис в вине, — призывал он потомков. — Но вы не найдете ее нигде, так как ее не существует. Я создал ее».

Нет, нет, нет! Официальная версия ошибочна. Не таким человеком был Кассий, чтобы прощаясь с жизнью, придумывать иронические пустяки. Он был слишком прямым и неустрашимым для этого. Загадка была важна для него. Ликарис существовала, и Кассий любил ее всем сердцем.

Даже если бы не было других стихов, одно стихотворение, написанное им в начале их отношений, могло быть неопровержимым доказательством этого.

Долгий взгляд один — и я повержен!

В кровь мою вошла, хотя в ту пору

Я понять не мог, что это — навсегда…

Позже встретились мы с ней в тенистой роще,

Ее дыханье передалось мне, а мое — ей,

Мы горели, как в огне…

Мое сердце пело, взмыв в небеса…

А теперь, как Пегас, лечу я к звездам

И брожу по зачарованной Луне…

Мрака конь надвигается на небо,

С ним и я — теперь бессмертен!

На плаще моем она тихо дремлет,

И лицо ее светится, как мрамор.

Антония опустила карандаш и посмотрела в темноту. В сравнении с такой любовью что значила бледная, острая зависимость, которую она питала к Майлзу?

Как она вообще могла подумать о Майлзе в такую ночь?

Ни Майлз, ни Патрик — никто из них. Особенно Патрик.

— Иди спать, — сердито сказала она, собирая бумаги в кучу. Через две недели раскопки закончатся, и каждый пойдет своим путем. Ей больше не придется наблюдать Патрика с Нериссой, которые кружатся друг перед другом, как пара красивых кошек, пока они с Майлзом разыгрывают свою жалкую пьесу на боковой сцене.

Две недели, и она никогда больше не увидит Патрика.

Две недели, и все будет позади.

Глава 8

Родовой склеп недалеко от Порта Капена. Рим, 25 июня 53 г. до Рождества Христова

В темноте Кассий различил темный силуэт Альбии на скамье маленького садика перед гробницей. Он и Фенио, его раб, двинулись навстречу ей через кипарисы. Хотя месяц был только в первой четверти, они без труда нашли дорогу. За три месяца им был знаком здесь каждый камень.

Фенио совместно с Альбией остались держать дозор, а Кассий направился к склепу, дверной проем которого выделялся слабо мерцающим прямоугольником света.

Когда он оставлял их на скамье, Альбия послала ему вдогонку странный взгляд, и он удивился, что бы это значило. Мгновение спустя он понял. Едва он достиг входа, как что-то взорвалось напротив дверного косяка на расстоянии ладони от его головы. Он едва успел уклониться, как еще один снаряд с шумом просвистел над его головой. Выпрямляясь,