Истерия СССР - Кирилл Немоляев

— Мы уже думали об этом, Пал Федорыч, — тихо произнес председатель Президиума, профессор А.С. Волохов. — У вас есть еще соображения?

— Да. Мне кажется, можно уже подумать и об особом символе экспозиции. Скажем, пусть это будет некое концентрированное пластическое воплощение идеи народных достижений.

— Как? — переспросил Рагозин.

— Концентрированное пластическое воплощение идеи народных достижений, — медленно повторил Бесцер.

Данная дискуссия получила свое продолжение уже через месяц, когда московское руководство объявило творческий конкурс на создание проекта специальной скульптуры — символа выставки. На конкурс было предложено более шестисот (!) эскизов, среди которых, по мнению жюри, выделялись «Девушка с веслом» Самохина, римейк «III-го Интернационала» В. Татлина, «Трактористы» молодого уральского художника Муховца и инсталляция «Наше дело правое» группы И.В. Жолтовского. Однако ни одна из этих работ не удовлетворяла высоким требованиям, диктуемым ситуацией. Работа над символом, казалось, зашла в тупик. Но в 1937 году, при закрытии Советской экспозиции на Всемирной выставке в Париже произошло одно из тех счастливых недоразумений, которые и определяют подчас ход истории.

Случилось так, что французские власти не были готовы оставить в черте Парижа 25-метровую скульптуру, венчавшую Павильон СССР. Буржуазное сознание местных рантье и фабрикантов отказывалось принять изображение рабочего и колхозницы, держащих в руках символы освобождённого труда. Откликнувшись на ноту протеста Версаля, советское постпредство решает вернуть подаренный было городу монумент на родину. «Французы депортируют трудящихся», — не замедлил отозваться на это событие рупор местных коммунистов газета «Юманите».

Разобранная на части и тщательно упакованная в опилки уже осенью скульптура была доставлена в Москву спецпоездом. Однако МИД, ответственный за транспортировку, по прибытии состава в столицу посчитал свою функцию выполненой и монумент попал в распоряжение начальника станции «Фрезер» М.М. Иконникова. Сопутствующие документы вскоре отправили Главному архитектору города с запросом о месте новой установки, и буквально через полтора месяца с нарочным пришла лаконичная депеша: «Немедленно переправляйте на ВДНХ!».

Вспоминает академик Поляница:

«Когда я увидел фотографии, пришедшие с Парижской выставки, меня словно громом поразило: вот то, что мы уже семь лет безуспешно искали! В работе Мухиной все было хорошо — и классовый состав героев, и революционная патетика, и наличие орудий труда. Не впечатляла только поза. При взгляде на скульптуру приходило на ум, что рабочий и колхозница просто стоят на берегу реки, устало опустив руки. А серп, находящийся на уровне бедра, казалось, так и норовил поранить одного из них.

Не было динамики. Не было движения…

Теперь же, когда монумент оказался у нас в руках, мы могли придать его героям любое положение. Увиденное буквально несколько дней назад выступление агитбригады на юбилее Осавиахима навело на неожиданную мысль: а что, если Рабочий и Колхозница сделают что-нибудь типа выпада вперед и одновременно поднимут руки?

Я позвонил Мухиной и рассказал об идее. Уже в начале следующей недели ко мне на стол легли новые эскизы».

Доработанные «Рабочий и Колхозница». Фото 1950 года

Обновленная скульптура была одобрена во всех инстанциях. 1 мая 1938 года она заняла свое почетное место в 800 метрах к северу от главного входа на выставку и стала настоящим символом не только ВДНХ, но и всей эпохи великого строительства.

* * *

Шли годы, росло число статуй и фонтанов, постепенно открывались и новые павильоны. Появился даже павильон «Космос», где по ночам тренировались практически все члены первого отряда советских космонавтов. Люди уже стали забывать о прежнем ВВЦ. В обиход вошло новое слово — ВДНХ.

С началом перестройки многое изменилось. Когда в марте 1992 года на очередном заседании Расширенной коллегии МНВК зашла речь о переименовании ВДНХ в ВВЦ, профессор Самойлов (и.о. председателя коллегии) резонно, правда не без иронии, заметил:

— Эдак мы с вами и слона можем мухой обозвать!

— Но ведь у слона нет крыльев, — усмехнулся в ответ академик Олихвер, отвечавший тогда за естественные науки.

— А у мухи — хобота! — парировал Самойлов.

Оба дружно рассмеялись.

— Давайте хоть станцию-то оставим, — предложил доселе молчавший профессор Хелемский. — А уж ВДНХ, — он глубоко вздохнул, — ну какое же это теперь ВДНХ? Как было ВВЦ, так и будет.

— Вы что там будете в бубен бить, шаманить, людей дурачить? — профессор Самойлов был в своем репертуаре. — Кстати о станции, — тут его голос вдруг стал серьезным, — надо бы ее что ли закрыть на реконструкцию. Вестибюль трогать, наверное, не нужно, а вот в зале необходимо многое изменить. Что вы думаете, Андрей Палыч?

— Что я думаю? — машинально повторил Олихвер. — Думаю, что вы как всегда правы, Владимир Михайлович.

— А ведь как все просто! — воскликнул вдруг Хелемский. — Теперь я, кажется, понял что такое наполнять новые формы старым содержанием… или, наоборот… — он смущенно затих…

* * *

Канун Рождества. Мы доезжаем до станции ВДНХ. В карманах куча денег. Вера всё время хочет мороженого и ликёра. Мы ни в чём себе не отказываем. Побродив с полчаса по выставке заходим, наконец, в павильон «Космос». Навстречу, откуда ни возьмись, выплывает космонавт с красным мешком в руке. Мне почему-то становится страшно за Веру. Вот сейчас космонавт схватит её, такую маленькую, и засунет в свой огромный мешок. Но тут я вижу, что он улыбается, залезает рукой в мешок и на нас сыпется конфетти. Долго-долго. И не хочется никуда уходить…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Итак, перевернута последняя страница хрестоматии. Настало время подумать, сделать какие-то, пусть даже предварительные выводы из прочитанного.

Признаюсь, когда мне было предложено написать послесловие к этой книге, первой моей реакцией был решительный отказ. Рукопись, мною прочитанная, поначалу не вызвала никаких чувств, кроме, пожалуй, крайнего удивления. Я даже заподозрил авторов в том, что они отбирали материал, исходя из так называемого «принципа наибольшей сенсационности», т.е. ориентировались прежде всего на читателя, падкого на всякого рода скандальные подробности. Однако более тщательное изучение текста заставило меня отказаться от этой мысли.

Действительно, если ряд глав и даёт повод для упрека в некоторой легковесности изложения, то такие фрагменты, как например, «Субботник как феномен» (беру наиболее очевидное) рассчитаны уже на весьма подготовленного читателя, знакомого, хотя бы отчасти, с терминологическим аппаратом, используемом в современном научном обиходе…

Все это заставило вновь обратиться к тексту. После повторного прочтения книги мною овладело весьма странное чувство: «ИСТЕРИЯ СССР» стала казаться мне своеобразным апокрифом, порождением некоего, созданного болезненной фантазией авторов мира, во многом сходного с реальным, но, в то же время, отличным от него несколькими, порой весьма трудноуловимыми, частностями. Очарование апокрифа, его таинственные перспективы, облагороженные далью пейзажи, символы, полные значений… мне стоило немалых усилий стряхнуть с себя подобное ощущение. Нет! Такое восприятие этого текста, будь он сколь угодно эффектным и завораживающим, увело бы нас слишком далеко от его истинного смысла.

Постепенно мне становилось ясным, что вряд ли возможно написать адекватное заключение к хрестоматии, не пообщавшись с ее авторами. Мне удалось связаться с продюсером проекта А.И. Маршаком, который с готовностью взялся организовать встречу с К.В. Немоляевым и Н.Ю. Семашко.

Такая встреча состоялась 3 января 1997 года. Разговор получился весьма и весьма интересным. Я прежде всего поделился с авторами книги владевшими мною сомнениями относительно достоверности некоторых описываемых в хрестоматии событий (особенно волновал вопрос о судьбе Валерия Чкалова).

К счастью, мои опасения вскоре были развеяны.

— Мы не считали себя вправе разглашать подлинное имя Валерия Ивановича Чкалова, — пояснил мне Кирилл Немоляев. — По сути своей, в нашей книге это образ собирательный. Своего рода символ, если хотите.

— Взгляните сами, Петр Игоревич, — обратился ко мне Николай Семашко и показал несколько пожелтевших от времени документов.

(Не стану более искушать чрезмерно любопытного читателя, — скажу лишь, что одного взгляда на ЭТИ документы оказалось вполне достаточно, чтобы в полной мере убедиться в правоте авторов).

Наш недолгий разговор помог мне окончательно сформировать мнение о книге и о том месте, какое ей суждено занять в современной российской и мировой историографии.