Отцы-командиры Часть I - Юрий Мухин

Разведчики встретили меня с большой радостью, обрадовались необычным подаркам. Все я раздал своим разведчикам и только начальнику штаба дал пачку папирос и несколько мандаринов. Взвод без меня в разведку не посылали, а использовали в основном на патрулировании и наблюдении.

С моим приездом снова начали посылать с заданием взять в плен немца, «языка», об одном из них я рассказываю  в главе «Об уме и тупости». Должен повторить, что такие контрольные пленные были прежде всего мерой активности войск в обороне. Как соцсоревнование шахтеров в добыче угля, вроде стахановского движения. Меня тридцатитрехлетняя служба не баловала стабильностью профиля обязанностей, и я всегда должен был много запоминать, осваивать многое заново, особенно в послевоенные годы в Главной инспекции МО, но из 33-х лет именно в разведке был самый тяжелый период в моей службе, хоть длился он немногим более четырех месяцев.

В начале марта в штабе пошли разговоры о готовности к наступлению. Штабу было приказано выдвинуться из хутора Полтавский в бывшую немецкую колонию Старую Ротовку. В четырех километрах от нее были Новоротовка и колония № 3. Теперь штаб полка находился в одном километре от переднего края, откуда предстояло наносить удар по противнику. Как всегда, прошли бурные партийные и комсомольские собрания с призывами громить и уничтожать ненавистного врага, как будто с ним можно было еще и обниматься. Да и присяга призывала нас к разгрому врага. Позднее, уже на Кавказе, мы пойдем дальше — начнем заключать социалистические договора на большее истребление немцев. Да-да, было и такое. И исходило оно, конечно, от партийно-политического аппарата, не в меру ретивого и просто бестолкового.

Март был временем самой ужасной распутицы на полевых грунтовых дорогах, а асфальтовых дорог на этом направлении вообще не было. Автотранспорт застрял в грязи по самые оси, лошади не могли вытащить даже пустые телеги. Подвоз боеприпасов задерживался, начались перебои и с продовольственным снабжением. Интенданты начали вывозить зерно из разрушенных и сожженных районных зернохранилищ Матвеева кургана, вручную молоть его и выпекать хлеб из этой муки. Запас боеприпасов в артминбатареях был незначительный. Знало ли об этом вышестоящее начальство? Если знало, то зачем было готовить это наступление с прорывом глубокоэшелонированной вражеской обороны? Тем не менее это наступление на высоту 73,1 было проведено и запомнилось мне как одно из самых тяжелых, кровопролитных и неудачных из всех, в коих мне довелось участвовать за войну. Я вкратце  рассказал о нем в главе «Об уме и тупости», а спустя много лет после войны, видимо по инициативе местных жителей и властей, умельцы соорудили на этой высоте огромный памятник в форме корабельного якоря из бетона и стали, который воплощает подвиг черноморских пехотинцев на Ростовской земле. Ежегодно я проезжаю по железной дороге Матвеев курган, Таганрог и всегда за пять километров различаю этот необыкновенный обелиск памяти отважным морякам. Рассказываю пассажирам подробности этого боя 8 и 9-го марта 1942 года. Кроме героики тех дней, я с горечью вспоминаю павших там, кого я близко знал: Чернявского, Мишу Босова, а позже Телекова Таджимукана и многих-многих других молодых бойцов, которые остались лежать в этой земле из-за бездарных начальников и плохой подготовленности к войне, нашей бедности с боеприпасами и несовершенного оружия. Кто исследует по документам те бои, тот сумеет сделать надлежащие выводы и рассказать правду о тех днях, чтобы никогда не повторилось то, что вынесло в годы войны то поколение наших мужчин и женщин.

Уставшие за двое суток этих непрерывных боев, мои разведчики вповалку спали на полу бывшего колхозного клуба. К разрывам вражеских снарядов и мин добавились разрывы снарядов очень большого калибра. Артиллеристы говорили, что это наши орудия береговой артиллерии, захваченные немцами в Одессе, установленные на железнодорожные платформы и стрелявшие нашими снарядами. Один из снарядов не разорвался, и мы все ходили смотреть его. Длина его составляла почти метр.

Вскоре штаб полка с подразделениями боевого обеспечения вернули на хутор Полтавский, где они разместились по своим старым квартирам. Мой взвод был задействован на службу ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение и связь), для чего начальник штаба полка вручил мне пособие по опознанию своих и немецких самолетов по их силуэтам. Впрочем, мы их уже и без пособий знали и хорошо отличали от своих. Повесили гильзу у штаба, вручили наблюдателю бинокль и стали докладывать о пролете переднего края вражескими самолетами и направление курса их полета. Это было несложно, и с этим справлялись сами разведчики. Разведку переднего  края немцев вести было невозможно ввиду сильного весеннего разлива реки.

Я был назначен оперативным дежурным штаба полка, вел рабочую карту, хорошо справляясь с этим, чем привлек внимание начальника штаба. Но вскоре начало поступать пополнение в дивизию, и стал вопрос о развертывании третьих батальонов во всех полках, для чего потребовались командиры рот и взводов. Мне предложили командование 8-й стрелковой ротой в 3-м батальоне. Конечно, это было повышение по службе, а 3 марта мне было присвоено очередное звание «старший лейтенант». Кроме того, расформировывались все временные подразделения, такие как рота истребителей танков и все четыре разведывательные группы. Вместо них оставался один взвод пешей и формировался взвод конной разведки. Командиры других групп вступали в командование ротами 3-го батальона. На взвод пешей разведки я рекомендовал Телекова Таджимукана с направлением документов командующему 56-й армией на производство его в младшие лейтенанты за боевое отличие. Все разведчики поддержали меня, и сам Телеков возражать не стал. Состав взвода основательно обновился за счет других разведчиков, в основном из молодых и опытных бойцов.

Вместо роты истребителей танков формировалась рота ПТР (противотанковых ружей), которые начали поступать в дивизию. Наводчики готовились в дивизионной школе младших командиров, куда был направлен и мой земляк Стаценко Павел Платонович. Пополнение в дивизию поступало хорошее, в основном из Ростова и других городов области. По возрасту это были второразрядники из запаса, которые осенью, зимой и весной были землекопами в так называемой Ростовской саперной армии, которая готовила несколько оборонительных рубежей на подступах к Ростову. В самом городе строились бетонные баррикады на всех улицах западного направления. Большинство пополнения были рабочими из Россельмаша и других предприятий города и области. Работая в тылу и питаясь по соответствующей норме, были сильно истощены и первое время очень нуждались в дополнительном питании и восстановлении сил.

Наш старшина роты тоже ночами вывозил зерно из взорванного в Матвеевом кургане элеватора и после помола  организовал дополнительную выпечку хлеба, усиливалось и котловое довольствие. Наш батальон был выведен во второй эшелон для оборудования позиции полкового резерва в трех километрах от переднего края. В перерывах между земляными работами я проверял стрельбу по мишеням. В этом мне здорово оказывал помощь мой заместитель лейтенант Авдюгин И.В. В тот год еще существовала такая должность, как и политрук роты. Ее занимал политрук по званию Гурьевский ВТ. Взводами временно командовали сержанты. У нас всегда чего-либо не хватало, а людей — постоянно.

В те мартовские и апрельские дни сорок второго меня почти все радовало: комбат оказался весьма хорошим человеком, не требовалось ломать голову, как выкрасть «языка», солдаты перекрывали нормы земляных работ, меня не тревожили глобальные проблемы, письма от родных поступали регулярно.

15 апреля 1942 года командир батальона, в который входила моя 8-я рота, старший лейтенант Зайцев Нил Александрович потребовал представить в штаб батальона схему организации обороны роты с указанием на ней системы огня и взаимодействия с соседями. Дело было для меня новое, но привычное в смысле того, что я быстро соображал и выделял нужное в каждом отдельном случае. Выйдя на местность, я нанес все траншеи, огневые точки, показал секторы огня и отправил с посыльным в штаб. Вскоре комбат спросил меня по телефону: «Кто тебе вычерчивал схему?» Я ответил, что делал все лично. За сим последовал приказ явиться самому пред его ясны очи.

Прибыл в штаб батальона, и комбат спросил меня: не смогу ли я сделать такую схему за батальон? Я ответил утвердительно, и он тут же приказал адъютанту старшему лейтенанту Байстригину принять мою 8-ю стрелковую роту, а мне приступать к его обязанностям. Байстригин командовал саперной ротой полка, но ее свернули по весне во взвод, он оказался не у дел и дал согласие на штабную должность, но не «потянул» ее. Назначение сапера на стрелковую роту тоже было не гоже. Жалко мне было расставаться с моей ротой, но такова судьба военного. В батальоне встретили меня тепло. Комбат был уважаемым человеком в полку, его заместителем стал теперь уже капитан Ищенко  Е.П., а комиссаром батальона был назначен старший политрук Криворотов. Комбат имел баян и прекрасно играл на нем в вечерние часы.