Отцы-командиры Часть I - Юрий Мухин

Так уж получилось, что мы оказались первыми и последними его обитателями. Закрыли его ровно через десять суток после первого потока отдыхающих. Причина мне неизвестна. Очень сожалею, что мы тогда не запечатлели наш образ на коллективной фотографии для истории. Но все же я сделал там три снимка на колхозном рынке у еврея-фотографа на пятиминутном фотоаппарате. При современном уровне фотокамер, увеличительной аппаратуры, лабораторий и химии ныне трудно себе представить громоздкие фотокамеры тех лет, совмещавшие в себе в одном большом коробе-камере все фотографические процессы того времени и выдававшие через пять минут фотоснимки, которые фотограф, правда, выдавал в мокром виде, завернутыми в обрывок газеты трубочкой.  

Но вернемся на Пушкинскую улицу в дворянский двухэтажный особнячок, где нас принял начальник в ранге майора медицинской службы или, как он тогда именовался, военврач второго ранга. Медсестра сразу провела нас вниз в ванную комнату, где было прохладно, но в топке титана горели дрова, и мы с Е.П. Ищенко впервые в жизни помылись в ванне, а в это время где-то рядом делалась прожарка от вшей нашего верхнего обмундирования, так как мы кое-кого привезли с собой из нашего фронтового быта. Белье нам выдали первой категории, и мы за полчаса стали совершенно другими людьми. Нас тут же провели в столовую, где было с десяток столов, накрытых белыми скатертями. Нам были указаны места за одним из них,

принесли поздний завтрак и по стакану портвейна вместо обычных фронтовых ста грамм «наркомовской» водки на фронте (как правило, разбавленной и не лучшего качества).

Нас поместили в четырехкоечной палате с обычными казарменными железными кроватями, аккуратно застеленными полным комплектом постельного белья. Наши шинели и ватные брюки тоже были подвергнуты обработке и уже висели на вешалке. Мы решили отдохнуть с дороги, поэтому быстро разделись, и я впервые за месяц пребывания на фронте почувствовал, как приятно чистое белье, теплое помещение и тишина провинциального города. Не было слышно орудийных и минометных раскатов, не взрывались авиабомбы, не было треска пулеметных очередей.

Ефим Парфенович уснул, как только прислонился щекой к подушке. Я же как только начинал засыпать, то вздрагивал  и просыпался. Так повторилось несколько раз, и я понял, что не смогу уснуть на ватном матраце. Не мог же стакан крепленого вина так подействовать на меня и лишить сна? Я поднялся, взял шинель, постелил ее на прикроватном коврике, положил под голову противогазную сумку и быстро уснул. Проснулся от того, что кто-то тормошил меня за плечо. Это теребила меня медсестра, а рядом стоял начальник в очках. Он приложил руку к моему лбу, потом проверил пульс и спросил, чем не понравилась мне постель. Я что-то пролепетал в ответ. Два стоявших рядом летчика засмеялись. Начальник с медсестрой удалились, а я разбудил Ищенко, и мы принялись знакомиться с подселенцами. Оба они были в сержантских званиях, но шинели на них были двубортные, темно-синие, комсоставского покроя, а на головах фуражки с кокардами (как они говорили — с «капустой»). Мы малость были в курсе того, что Сталин издал приказ всех рядовых летчиков выпускать в сержантских званиях, но денежное содержание и обмундирование у них были офицерскими. Впоследствии это было отменено и, более того, тяжелыми танками командовали лейтенанты, и даже механики-водители на них имели по одной звездочке.

Я спросил, на каких аэропланах они летают, и один из них с гордостью ответил: «На «Чаечках». Тут я вспомнил недавний случай на высоте 73.1, о котором будет рассказано в главе «О добросовестности и паразитизме» с подбитой машиной и геройским спасением летчика горящей машины. Они оба засмеялись и сказали, что это они и есть. Да, у одного из них был и явный признак ожога щеки. Вскоре в палату вошел майор, как оказалось, это был их комиссар полка в звании батальонного комиссара, хотя в авиации никогда не было батальонов, как и рот тоже. Он привез бутылку коньяка, откупорил ее и разлил в стаканы. Каждому пришлась «наркомовская» норма, и я впервые пил этот благородный, элитный напиток и не понимал одного: почему все говорили, что от него исходит запах клопов? Впрочем, в наших станичных и хуторских хатах клопы никогда не водились.

Мы спустились вниз в столовую, где начался обед. К обеду тоже положен был стакан вина. Еда была, по-видимому, по санаторной довоенной норме, только вместо табака  на столе лежало по пачке папирос ростовской фабрики «Наша Марка» и по парочке мандаринов с аджарских плантаций. Это тоже для нас было дивом, хотя мне и приходилось их пробовать раньше. При входе в углу играл оркестр из четырех музыкантов филармонии. Молодая пианистка пыталась петь модные тогда песенки. Во хмелю я отважился сделать «заказ» и попросил исполнить известную и популярную тогда модную песенку «Чилита». Она очень мило одарила меня взглядом и выполнила мою просьбу. Потом, всякий раз, когда мы входили в столовую, исполнялась именно эта песня. Все музыканты этого ансамбля были еврейской нации, как сказал бы старшина Васков из очень известного кинофильма «А зори здесь тихие...»

Всего в Доме отдыха нас было человек пятьдесят. Самым старшим по чину оказался бригадный комиссар, носивший «ромб» в петлицах, на носу круглые очки и чем-то очень напоминавший известного тогда секретаря МК Щербакова. Массовика в Доме отдыха не полагалось, но кто-то водил нас несколько раз в филармонию и на киносеансы. В один из таких выходов мы шли тротуаром по Буденновскому проспекту. По проезжей части маршировали в баню со свертками белья под мышкой зенитчицы. Вдруг я слышу крик одной из них: «Товарищ старшина, разрешите выйти из строя». Потом окрик: «Александр Захарович, одну минуту». Ко мне спешила Лена Бобрышова, бывшая отрядная вожатая из десятиклассниц последней школы, в которой я был старшим пионервожатым. Она прильнула ко мне и на радостях, что встретила близкого человека, пустила слезу, а также сообщила, что служит в зенитном артиллерийском дивизионе и что они охраняют железнодорожный мост, и вместе с ней служат Раиса Власенко и Мария Приходько — бывшие ее одноклассницы. Я записал номер их полевой почты и обещал написать, так как все они были помощницами в моем пионерском деле. Мы долго переписывались, потом связь прекратилась, и, только будучи уже на пенсии, мы имели несколько теплых встреч в городе Черкесске.

Памятуя о том, что здесь, в городе, проживает и работает с довоенного времени на кирпичном заводе двоюродная сестра отца Гиренко Елизавета Дорофеевна, я захотел навестить ее. Начальник Дома отдыха отпустил меня  на день, и я пошел на поиски без адреса. Нашел без особых трудов, только лишь назвав фамилию родственницы. Она была очень рада встретить близкого человека в такое лихое время, угостила меня, и мы пошли в центр города на главный рынок у городского собора. (Здесь мы и повстречали того самого фотографа пятиминутки еврейской нации.) Я на радости сфотографировался с тетей, потом в одиночку, в полный рост и до пояса. Все снимки были на холоде с опущенными «ушами» шапки. Качество этих снимков оказалось вполне подходящим, и я смог выслать их родным и оставил себе и тете. Так прошел еще один день. (Тем фотографиям была уготовлена удачная судьба. После войны я их переснял и они вошли в некоторые ветеранские издания моих однополчан.)

На следующий день мы упросили начальника Дома отдыха совершить прогулку на лыжах по бульвару, но в послеобеденное время перебросили лыжи во двор через забор, а сами пошли в гости к знакомым моего напарника Ищенко. В предвоенные годы он закончил Ростовское пехотное училище и водил знакомство с официантками и другими служащими этого училища. Встреча и знакомство было с выпивкой. Нас расспрашивали о делах на фронте, вспоминали бывших знакомых. Подходил конец нашему беззаботному отдыху, и мы все чаще вспоминали о своих однополчанах, подкупая им гостинцы, хотя в магазинах товары были только по карточкам. Нам здесь смогли продать по два килограмма мандаринов и по десятку пачек хороших папирос. С этим и возвращались мы с моим неразлучным рюкзаком, в котором я вез гостинцы сослуживцам. Было начало февраля. Грунтовые дороги днем оттаивали, и автотранспорт по ним проходил с трудом.

Снова в полку

Разведчики встретили меня с большой радостью, обрадовались необычным подаркам. Все я раздал своим разведчикам и только начальнику штаба дал пачку папирос и несколько мандаринов. Взвод без меня в разведку не посылали, а использовали в основном на патрулировании и наблюдении.

С моим приездом снова начали посылать с заданием взять в плен немца, «языка», об одном из них я рассказываю  в главе «Об уме и тупости». Должен повторить, что такие контрольные пленные были прежде всего мерой активности войск в обороне. Как соцсоревнование шахтеров в добыче угля, вроде стахановского движения. Меня тридцатитрехлетняя служба не баловала стабильностью профиля обязанностей, и я всегда должен был много запоминать, осваивать многое заново, особенно в послевоенные годы в Главной инспекции МО, но из 33-х лет именно в разведке был самый тяжелый период в моей службе, хоть длился он немногим более четырех месяцев.