Между синим и зеленым - Сергей Кубрин

турник. Повсюду плач и смех в одном флаконе.

Гриша другой. Мне повезло. Хотя, откуда знать, какой он, мой Гриша. Что там сейчас, правда ли купается.

Дети оцепили песочницу. Маленькая девочка кружит на месте, кричит и заставляет остальных бежать за ней. Никто не обращает внимания на девочку, будто ее вовсе не существует. А девочка кричит и кричит. Уже непонятно, просит ли она бежать или пытается объяснить: я здесь, смотрите же, я существую. Девочка всем безразлична.

Вдруг понимаю, что где-то есть такая же песочница, в которой копошатся дети. Они строят замки, фигурки выделывают, закапываются по шею в песок. Удивляюсь, где родители и почему за детьми никто не следит. Нужно срочно писать представление инспекторам по делам несовершеннолетних. Темнеет, дети исчезают. Сначала берутся за руки, чтобы не потеряться в резко прозревшей темноте, идут осторожно, кажется, по заученному пути.

Я за ними. Но после долгой проходи сквозь тяжелый туман теряю из виду. Темнеет резко, а небо сплошное, матовое, без единого просвета. И даже себя самого можно потерять. Ни рук не видно, ни ног. Плывешь тем же туманом, долго-долго, а потом дети появляются снова. Излучают свет, и темнота высыхает.

Дети тянут свои толстые ручонки. Папа, папа, возьми нас.

Я иду к ним навстречу, зову с собой. Пойдемте же, наконец. Вас ищут родители. Я окружен детьми, у каждого мои густые черные брови, толстые губы, кудрявые волосы, но совсем чужие разрезы глаз – узковатые, азиатские.

Они все кружат и кружат, как метель возле огромной новогодней ели. Кто-то говорит:

– Они твои, забирай.

– Вы потерялись? – с прашиваю.

Они продолжают кричать, просят остаться.

– Потерялись… забери их, они – твои. Это твоя кровь, ты не можешь бросить собственных детей.

Тогда я хватаю синеглазую девочку, подкидываю на плечо краснощекого мальчика. Две близняшки цепляются за ноги, и мы бежим все вместе непонятно куда. Бежать до того тяжело, что вот-вот упадем.

Голос преследует, я вдруг понимаю, что это голос Кати, тот вечный ровный голос.

– Забери детей, их нужно забрать, понимаешь. Они же не справятся одни. Ты главная надежда, понимаешь?

Я понимаю и прошу Катю пойти со мной. Смотрит устало. Она не уйдет. А потом все закончится.

Я затрясу головой, протру глаза, зевну от души до заветного щелчка. Дети взрывают песочницу, мир стоит на месте. Все будет хорошо. Пока я тут, они в безопасности.

Я хотел сходить с Гришей в зоопарк. Не вышло. Мне бы ехать домой, хоть как-то объясниться.

«Ну что?» – пишет Оксана.

«Скоро буду».

Говорит, мне нужно чаще расслабляться.

– У тебя такая жизнь, такая работа. Иди сюда.

Она появилась давно, может быть, раньше, чем нужно, когда Гриша только увидел свет и наступила та послеродовая женская особенность, справиться с которой может не каждый мужик.

– Налей мне.

– Давай еще разок.

– Налей, – повторяю. Оксана знает, со мной лучше не спорить. Все равно будет так, как я скажу.

Шампанское пузырится в фужерах, тускнеющий салют бьется о края и погибает. Я слежу за пузырьками и улетаю с ними в пьяную неизвестность.

– Много не пей. Ты за рулем, – имитирует заботу Оксана.

Она вообще хорошо имитирует. Ей хочется, чтобы я чувствовал себя мужчиной. За ежемесячное пособие она готова уделять внимание, терпеть мои недостойные выходки, вроде встань туда или сделай то.

Я до сих пор не знаю, где она работает и чем занимается. Мне вообще неинтересны детали чужой жизни. По-моему, говорила, что сидит в обычном офисе и отвечает на звонки. Я же предпочитаю думать, что Оксана библиотекарь или медсестра, скажем. Сегодня я попросил ее стать учительницей. Поганое сегодня настроение.

– Расскажи мне что-нибудь, – просит.

Я терпеть не могу говорить о чем-нибудь. Будь моя воля – вовсе бы с ней не разговаривал, а только любил бы и любил. Ну, изображал, по крайней мере, любовь.

– Ну, расскажи, – все стонет, как маленькая, и, чтобы она замолчала, я занимаюсь главным.

– Ты мой, – шепчет Оксана.

Я бы доплачивал ей премиальные, пусть только не говорит.

– Как на службе? – все не успокоится она.

Таращусь вверх. Черный-черный потолок, лишь в углу бьется отражение торшера. Целый космос надо мной, и кажется, что вот-вот появится Катя и все наконец станет хорошо. Тогда я придумаю что-нибудь и даже выслушаю Оксану, потому что последний разговор, он всегда такой, обязательный и долгий.

Завтра утром идти на доклад. А что докладывать: дети не найдены, родители в панике. Я почти вскакиваю с постели, надо-надо продолжать, но Оксана жмется и просит: еще.

Все преступления совершаются из стремления стать счастливым. Так пусть же мы будем счастливы. Надо позвонить Гнусу, может быть, он хоть что-то нарыл. Хотя что он может нарыть. Сейчас отделаюсь от Оксаны, проведу ночную отработку, побеседую с местными, подниму агентуру.

– Будешь моим агентом? – спрашиваю.

– Агентом? – смеется Оксана. – Как Джеймс Бонд?

– Что-то вроде.

– Ты мой Джеймс Бонд, – снова лезет она.

Сколько-то плавимся в вынужденной близости, пьем шампанское.

– А как там Гриша? Расскажи мне о Грише. Ты никогда о нем…

И тут я вспоминаю о Грише. Представляю, как не может уснуть, переворачивает без конца подушку, жмется к стенке, стягивает простыню. И все потому, что отец, призванный теперь быть рядом, сам стремится куда-то уйти. А куда идти, и податься не к кому. Что я могу рассказать? Что она вообще может знать о Грише.

– Никогда! Никогда не спрашивай о моем сыне, поняла?

– Я только хотела…

– Ты меня поняла?

– Поняла, – отвечает Оксана, сползая под одеяло.

– Ты ничего не понимаешь. Ты вообще не должна спрашивать о нем!

Я лью остатки шампанского и все говорю что-то обидное, будто Оксана в чем-то виновата, будто она должна была раствориться в этой чертовой вселенной, которая не спрашивает на самом деле, кто ей нужен, а забирает первого встречного или того, кто сам готов оказаться в ее огромных космических лапах.

Завтра отправлю эсэмэску с извинениями. Она ответит как всегда: «Приезжай».

Гриша спит, прижав к груди Плюху. У него дергается правое веко, что-то бормочет сквозь сон, нечто схожее с понятным «мама». Я поправляю одеяло, целую в лоб – чмокает губами, вздыхает тяжело, и в этом вздохе вся моя жизнь.

– Иди ешь, – шепчет мать, приоткрыв дверь.

– Не хочу.

– Я уже разогрела. Не хочет он.

Спорить бесполезно. Если мать дома, она командует парадом, в котором ты простой солдатик, замыкающий строй, чеканящий шаг под менторский барабанный бой.

Сидим молча. Я нехотя вожу ложкой и, словно в детстве, жду, когда мать начнет считать до