Карусели над городом - Юрий Геннадьевич Томин

не сказал.

— Да как же ты тогда!.. Зачем же ты так сказал?

— А вы думаете, он их различает, маленьких? Я и сам-то их не всех отличаю.

— Ну, ну, — только и мог выговорить Алексей Палыч. — Хорошо, если так.

Наказав мальчику ничего не трогать, не шуметь, не включать света и убедившись, что тот как будто бы все понял, они вышли из подвала и заперли дверь. Всю дорогу до перекрестка, где они должны были расстаться, Алексей Палыч молчал, что-то обдумывал. Борис уже собирался повернуть в свой переулок, когда Алексей Палыч сказал:

— Боря, ты мне так и не ответил… Мне кажется, эта история не очень тебе нравится. Точнее, тебе неинтересно. Я уже говорил: ты — свободен. Тем более что скоро каникулы… Я хочу сказать, что ты никому ничего не обязан. Ни ему, ни мне.

— А вам интересно?

— Для меня это слово не подходит. В этом случае я не могу сказать «интересно» или «неинтересно». Слова вроде «должен» или «не должен» тут тоже не годятся. Просто у меня ощущение, что я, как человек, не имею права отослать его обратно. А ты как думаешь?

— Наверное, вы правильно говорите, — сказал Борис. — Я это понимаю, только сам так не думаю. Я хочу знать: для чего мы стараемся? Может быть, мы от него вообще завтра взорвемся.

— Ты боишься?

— Не боюсь, а хочу знать: зачем? — упрямо повторил Борис.

Эту черту характера — упрямство — Алексей Палыч уже подмечал в Борисе. Правда, до сих пор она проявлялась в деле. Можно ли было назвать историю с мальчиком делом, Алексей Палыч и сам сомневался.

— Когда-то братья Монгольфье запустили первый воздушный шар, — сказал Алексей Палыч. — На запуск собралось много народу. Среди зрителей находился Франклин. Увидев полет, он сказал: «Не вижу, чтобы из этого могла получиться какая-то польза». А ведь он был великий ученый.

— Намек понял, — сказал Борис. — Только вы тоже не ответили на мой вопрос. Я не боюсь. Не нужно мне никакой свободы. Я вам буду помогать, раз так случилось. Я никому ничего не скажу. Но если мы засыплемся…

— Ты хочешь сказать: нас разоблачат? — улыбнулся учитель.

— Я хочу сказать: мы можем влипнуть, — ответил Борис. — За себя я не боюсь. А вот вы — учитель, вам мало не будет.

Алексей Палыч покачал головой.

— Нет, Боря, — сказал он, — дальше учителя меня все равно никуда не пошлют.

На том заговорщики и расстались. И ничего существенного больше не произошло в этот день, если не считать…

…Если не считать того, что как раз в этот момент у дверей подвала стояла Ефросинья Дмитриевна. Заставило ее сюда прийти то смутное подозрение, которое возникло во время разговора с Борисом. Цепочка: Борис — кабинет — Алексей Палыч — пожарный инспектор — так и не привела ее к какой-то определенной мысли. Мелькали какие-то несвязные соображения: Борька Куликов хотел пойти в кабинет, но не пошел, когда ему разрешили; он же просил не рассказывать о чем-то матери; он же интересовался пожарным инспектором; или не интересовался, а она сама рассказала?

И еще этот учитель… При чем тут Алексей Палыч? Ага, он просил принести к нему домой какой-то прибор. Но насколько Ефросинья Дмитриевна знала, физик перетаскал множество всякого барахла в школу, но чтобы из школы… Алексей Палыч — мужик неплохой, но вот ведро он ей не вернул… Стоп! Цепочка сразу рассыпалась, остальные действующие лица расплылись. Учитель не вернул эмалированное ведро, хотя еще вчера обещал! Это была уже вполне конкретная мысль, и Ефросинья Дмитриевна сразу успокоилась.

Зная, что учитель часто по вечерам копошится в подвале, Ефросинья Дмитриевна повернула туда по дороге домой.

Дверь была заперта на замок. Ефросинья Дмитриевна собиралась уже уйти, как вдруг заметила, что от подвального окна тянется тоненький синий лучик. Наклонно он уходил далеко в небо и там терялся. Конечно, она не могла догадаться, что все было как раз наоборот. Не в небо, а с неба шел этот луч, проникал в самую дырочку и кончался в лаборатории.

«Забыли выключить прибор, — подумала Ефросинья Дмитриевна. — Пожару еще мне тут наделают».

Она прильнула лицом к стеклу, заглянула в дырочку. Окно изнутри было завешено газетой, но в ней тоже имелась дырочка — маленькая, как укол. Много разглядеть не удалось, но все же Ефросинья Дмитриевна увидела как бы светящийся силуэт, окаймленный как бы синенькими иголочками. Силуэт медленно угасал, пока не растворился в темноте.

Ефросинья Дмитриевна прижала к дырочке нос: горелым не пахло. В лаборатории было темно и тихо.

Лучик тоже исчез.

— Есть кто там? — спросила Ефросинья Дмитриевна, целясь губами в дырочку.

Тишина. Темнота. Молчание.

Постояв немного у окна, Ефросинья Дмитриевна направилась к дому. Теперь она была уже точно уверена, что в лаборатории творится какое-то безобразие. Правда, на языке Ефросиньи Дмитриевны безобразием считался даже неплотно закрытый кран, из которого капало по капле в час.

Но тут было что-то похуже. На сей раз Ефросинья Дмитриевна ушла с твердым убеждением, что подозрения ее были не напрасны: в лаборатории делались какие-то темные дела.

День 4-й

Мелкое разоблачение

Наступило утро четвертого дня с тех пор, как был установлен контакт.

На судьбе нашей маленькой планетки это никак не отразилось.

Не изменилась жизнь и в Кулеминске, который неторопливо вращался вокруг земной оси, подставляя бока восходящему солнцу. Взрослые кулеминцы уже шли на работу. Еще ворочались в постелях школьники, которым теперь все чаще снились каникулы. Вернулась с ночного дежурства вполне выспавшаяся Анна Максимовна. На кухне, брезгливо морщась, намыливала шею Татьяна — ей сегодня предстояло сдавать зачет. Алексей Палыч по случаю свободного дня жарил на плите яичницу.

— Саша опять не ночевал? — спросила Анна Максимовна, когда сели за стол.

— У него рано утром полеты, — сказала Татьяна.

Анна Максимовна временно промолчала. Но Татьяна прекрасно понимала, в чей огород полетел камень. Некоторое время, сдерживая себя, она яростно кромсала вилкой яичницу. Из двух глазков она сделала четыре, потом — восемь, и на этом ее терпение истощилось.

— Ты, мама, напрасно так беспокоишься.