Вершинные люди - Любовь Овсянникова

Короче, в тот самый час, когда пора было бросать в чан картофель, оказалось, что Люда ее не почистила, хоть и стояла с ножом над ней часа полтора.

— Что ты сделала? — в замешательстве вскричала я, увидев ее работу. Люда повыковыривала из картофелин "глазки" и попорченные места, помыла их и считала, что управилась. — Быстро дочищай!

— А как? — Люда выкатила глаза и отвесила нижнюю губу. Я видела, что она растеряна.

— Ты что, картошку никогда не чистила?

— Не чистила, — призналась она.

Пришлось мне самой приниматься за работу. Хоть я и показала ей основные приемы, как работать, какие движения делать и как вообще чистить картошку, но шевелилась она медленно, нож все время вываливался у нее из рук. В итоге мы едва успевали приготовить еду, и вернувшимся с поля работникам пришлось с полчасика глотать слюнки и ждать. Вечером того дня я отказалась от белоручек и потребовала дать мне в постоянную помощь нормальную девчонку.

— Иначе я не смогу работать, — сказала я.

— Но ты же вот работала три дня, — робко заикнулся кто-то.

— Поработайте вы так. Я не двужильная. Я и так ежедневно встаю на два часа раньше вас и ложусь спать на три часа позже. Пока вы тут песни поете, я должна перемыть посуду и начистить овощи на утро.

— Зачем ты усложняешь? — чуть не плакал Славик. — Ну сегодня девочки чего-то не умеют, завтра не умеют, а потом научатся.

— Хорошее дело! Мало того, что я фактически вынуждена одна готовить на всех, так я еще должна обучать девочек тому, чему их за восемнадцать лет мамы не научили? Не много ли вы от меня хотите?

Более совестливые ребята меня поддержали. И снова потянулись разговоры, кто должен мне помогать, кого просить об этом. Наконец, быть второй кухаркой согласилась Люба Малышко, девушка из Синельниково. Она тоже жила в доме с печным отоплением, прекрасно умела делать домашнюю работу, но до поры до времени помалкивала об этом, не желая нагружаться. Но все же, видя безвыходное положение и мое, и остальных ребят, согласилась. Так вдвоем мы и кормили соучеников весь месяц своими тяжкими трудами, недосыпая и таская неимоверные тяжести. Но молодости все по плечу.

Для такого объема работ, который выполняли мы с Любой, на производстве установлен специальный график: двое суток труда, сутки — отдыха. Но мы тогда об этом не знали и пахали не только на совесть, а, как любому понятно, и без выходных. Самое интересное, что при распределении заработанных денег мы даже не попросили заплатить нам больше. Ну, мы-то ладно, не додумались или постеснялись. Но остальные — где была их совесть? А Славик, наш куратор? Все промолчали. Поэксплуатировали нас с Любой на всю катушку и по сей день не поблагодарили по-человечески.

Домой я вернулась уставшей и измотанной, изнуренной хроническими недосыпаниями, со ссадинами и порезами на руках, с синяками на ногах от тяжелых ведер. Если для остальных студентов работа в колхозе и была отдыхом, о котором я писала выше, то только не для меня. Была, однако, и польза. Нагорбатившись и не получив должной благодарности, я успокаивалась другим. Ведь в результате мне открылась древняя истина, за которую стоило чем-то заплатить. Она гласила, что на совестливых воду возят. Вывод из этого опыта таков: во всем должна быть мера вещей, свой труд надо уметь защищать и не стесняться заявить о нем во всеуслышание.

Страсти с переменным успехом

В связи с особым графиком нашей с Любой Малышко работы мы занимали отдельную комнатку, соединенную с кухней, — уютную и удобную. Конечно, как и все, мы там спали на полу, подстелив ватные тюфяки. Но одно дело спать в комнате с десятком людей, а другое — вдвоем. Преимущество? Да. Но мы живем в дуальном мире, где все — двойственно. Тут тоже обнаружилась обратная сторона — фактически мы оказались в изоляции от остального коллектива. Мы не работали с соучениками в поле и не имели возможности проводить с ними вечера. Другие бегали в кино, прогуливались по полевым тропам, заводили романы, просто устанавливали приятельские отношения, полулежа в комнате на матрацах и беседуя, а мы все время работали.

И все же иногда мне удавалось полчасика посидеть в компании и послушать общие беседы. О чем они были? О разном, но абсолютно не отличались содержательностью, на которую можно было рассчитывать мне, выбравшейся из села в более просвещенный мир. Я постепенно убеждалась, что получила дома прекрасное образование и имею более широкий кругозор, чем многие из городских сверстников. Понимание этого помогало не накапливать в себе комплексы, чувствовать себя свободно в новом окружении, что все равно мне удавалось с трудом — нас разделял не только язык, но и общая культура, берущая начало в глубине разных народов. Среда, куда я попала, была разительно чуждой мне даже в повседневном общении, я видела, что многие горожане руководствуются совсем иными принципами жизни, чем те, что бытовали в Славгороде. Понять сразу эти различия, а главное выявить их причину я не могла, отсюда и появлялось ощущение, что я не такая, как все, хотя отчасти так оно и было. Поражали не только имена, неслыханные раннее, типа Аарон или Сэмюель, не фамилии Шайншейн или Гольдберг, а то, что многие люди с привычными фамилиями своим духом и видом совсем не отвечали им. Вот поэтому я стремилась чаще быть вместе со всеми, теснее и быстрее познакомиться. Ведь, живя на квартире, а не в общежитии, мне и в течение года предстояло быть отрезанной даже от иногородних соучеников.

Каждый миг общения приносил что-то новое, расставлял акценты, открывал характерные черты людей, с которыми отныне я делила общие аудитории, преподавателей, приобретаемые знания и даже будущее. Нам предстояло вместе провести пять лет, а это в юные годы весьма немало! Я смотрела, как девочки собирались на свидания. Слушала, как и что пели мальчики с гитарами. Наблюдала разыгрываемые в шутку сценки, с интересными импровизациями, похожими на интермедии клуба КВН. Знакомая забава, но у нас в селе ее в обиходе не было. Меня интересовало, как ребята обсуждали пережитый день, какие оценки давали событиям, как спорили, обходя острые моменты. Все это наполняло меня необходимыми познаниями, которые ни в книге не прочитаешь, ни от учителя не услышишь.

Но больше всего говорили о любви, потому что все поголовно влюблялись. Мне вдруг начали оказывать знаки внимания Володя Спиваковский и Коля Швыдкой, а я смущалась, потому что у меня был мальчик из одноклассников, и мне совсем не хотелось усложнять себе жизнь.

Таня Мажарова влюбилась, и вроде, не без взаимности, в Витю Шуренкова, нашего гитариста, и была счастлива. Каждый вечер они удалялись на прогулки, а потом возвращались и устраивали концерт: Витя пощипывал струны, а Таня пела и много смеялась. А потом Витя ее оставил и на виду у всех начал увлекать меня. Я понимала, что он делает это намеренно, дает Тане понять, что на его основательность рассчитывать не стоит, и только посмеивалась. А Таня плакала, обижалась на меня, принимая Витины ухаживания всерьез.

Случались и досадные моменты. Как-то утром я, как всегда, встала раньше других и начала хлопотать о завтраке. У меня было хорошее настроение, потому что с вечера девочки помогли выполнить все подготовительные работы, оставалось только растопить печь и приняться за готовку. Я порывисто выскочила в коридор и уже взялась за входную дверь, как вдруг она резко распахнулась, и мне навстречу вошел один из парней — такой молчун, что я его раньше даже не замечала. Он был одет в трехрублевый джемпер из хлопкового трикотажного, синий, давно выцветший — у нас такие носили дети из малообеспеченных семей. На голове привычно сидел обыкновенный картуз, в каком мой папа ходил на работу, на ногах — кирзачи, рабочие сапоги, с заправленными в них штанинами. Весь его вид был до того сельский, простецкий, понятный, что у меня екнуло внутри, как от чего-то привычного, по чему соскучилась душа. Едва я успела подумать, чтобы заговорить и понять его происхождение, как он заговорил сам, причем с нотками то ли недовольства, то ли поучения, то ли раздражения. Я помню, что ответила ему в обтекаемых выражениях, удивившись его красивому голосу, устоявшемуся баску и чудесной русской речи — грамотной, внятной, четкой, органичной, без акцента. На фоне распространенных здесь чужеродных интонаций и безликих, тронутых порчей диалектов и говорков, это была просто песня! Заслушаться! "А сначала показалось, что он сельский, только из глубокой России приехал, — подумала я, потому что у нас была девушка из Ростова. — Но нет, так в селах не говорят, пусть и русских." Необъяснимым образом в его речи угадывалась эрудиция и недюжинный характер, что-то еще такое, чего нет в неискушенных людях, что присуще человеку что называется из хорошего общества, человеку с достойными интересами. С этими неожиданными выводами я тихо прошмыгнула мимо, оставшись, однако, под впечатлением его грубоватости. Не знала я тогда, что это был мой первый диалог с будущим мужем.