Ангельский концерт - Светлана Климова

— И давно он его написал?

— В самом начале восемнадцатого столетия, если память мне не изменяет. Достопочтенный Шпенер попытался разбудить соотечественников от послеобеденной дремоты. А заодно предложил своим коллегам отказаться от пустой полемики по вопросам веры и приблизиться к жизни, чем нажил великое множество врагов.

Я разочарованно вздохнул. Шпенер, которого упоминала в записях Нина Кокорина, мог быть разве что отдаленным потомком свободомыслящего пастора.

— А в девятнадцатом веке почва под ногами реформатов окончательно заколебалась. — Степан, вальяжно распростершийся у ее ног, вдруг насторожился, и Сабине пришлось наклониться и почесать его между ушами в знак того, что сказанное к нему не относится. — Сущее болото: с одной кочки проповедует лютеранин, с другой — кальвинист, с третьей — бешеные радикалы и сектанты. Я уж не говорю об американских церквях, где каждый толковал Писание на собственный манер. С ума можно сойти!.. Но надо отдать должное — из протестантской среды вышло немало замечательных мыслителей и писателей. Тот же Карл Барт, основатель «Исповеднической церкви». Сразу после того, как Гитлер дорвался до власти, он…

— А как относились к церкви нацисты?

— А как, по-вашему, они могли к ней относиться? В тридцать четвертом Барт выступил с декларацией, в которой заявил, что христианство не имеет никакого отношения ко всякого рода расовой, национальной и политической розни, и вдобавок обозвал нацизм язычеством. После этого ему пришлось эмигрировать, а его приверженцев начали вылавливать, сажать, а в годы войны даже вешать. Здесь тоже нашлось некоторое число сторонников «Исповеднической церкви»… и с ними поступили точно так же, как в Германии… Были, впрочем, и другие. «Немецкие христиане», например, подхватили старый призыв Лютера — очистить церковь «от евреев, рабов и католиков». Их глава, некто Людвиг Мюллер, прямо называл себя «епископом Третьего рейха» и был вхож в самые высокие нацистские сферы. Да что там говорить — посев был щедрым, и семена взошли дружно. Пока старушка Европа после войны примеряла новые шлепанцы, неопротестантские секты начали стремительно плодиться, и чаще всего их основателям до Христа не было никакого дела… Можете сами полюбопытствовать, если хотите. У нас в городе этих заведений полно, и все они представляют собой что-то вроде коммерческих предприятий с ограниченной ответственностью. Старая приятельница как-то заманила меня на служение в одну — уж и не помню, как она называлась, что-то вроде «Свет Истины». Честно признаюсь: я едва ноги унесла. Особенно впечатлила меня фигура их лидера. Некто Соболь, если память меня не подводит…

Вряд ли Сабина могла ошибиться. Ошибался тот, кто верил, будто в большом городе человек может бесследно затеряться. Я давно знал этого Соболя — и вот, оказывается, куда занесло неудачливого актера, интригана и несостоявшегося политического функционера. Логично. Всегда и повсюду Олег Иванович Соболь интересовался только одной вещью — корыстной властью над душой ближнего. Он словно родился с этим даром — пасти и стричь, ну а овец с дефицитом извилин ему, надо полагать, хватало.

— Не думаю, чтобы это было так увлекательно, — сказал я, вставая. — Ева, детка, тебе не кажется, что мы слегка засиделись?

За окном уже смеркалось. Небо было такое, будто вот-вот пойдет снег.

— Бросьте свои штучки, дорогой, — возразила Сабина. — Это я тут разболталась, как спятивший попугай…

Когда она помянула попугая, я напрягся. Что-то многовато совпадений для скромных посиделок за бутылкой хереса.

Мы распрощались, и, как только дверь за нами захлопнулась, я вспомнил, что дома в запертом ящике письменного стола меня дожидается блокнот Нины Кокориной. 

3

«26 ноября 1957 года

Вчера похоронили отца. Писать об этом трудно и страшно. Матвей на кладбище стоял со свинцовым лицом. Галчинскому стало плохо, он плакал и без конца твердил: «Как же так, что же это такое?..» Муж в Москве повидался с Володей Коштенко — тот рассказывает странные вещи.

Он встретил папу утром на вокзале, отвез к себе, в свою донельзя запущенную квартиру и поместил на диванчике в прохладной комнате, служившей ему мастерской. Володя начинал вместе с Матвеем здесь, в воскресенском Худпроме, на отделении станковой живописи, но в начале третьего курса неожиданно сорвался в Москву — к девушке, с которой познакомился на летних заработках. Я была довольна, что так получилось, — у нас с Матвеем все развивалось очень бурно, а Володя путался под ногами, нафантазировав, что тоже влюблен в меня.

О своих делах отец поначалу с ним не говорил; в полдень уехал куда-то, предварительно сделав телефонный звонок. Вернулся он поздно, с собой имел спортивный чемоданчик и сразу же попросил Володю об одолжении — не согласится ли тот встретиться завтра с утра у входа на станцию метро «Новослободская» с одним человеком, приметы которого он опишет, и кое-что ему передать. Говорил отец с неловкостью, то и дело извинялся и заглядывал Володе в глаза. Сам он предполагал спозаранку отправиться по инстанциям: добиваться разрешения на проживание в столице и окончательно снять вопрос о реабилитации.

Володя не мог отказать.

Когда на следующее утро он заглянул в мастерскую, отца уже не было. Трезвонил телефон. Володя поднял трубку — спрашивали Дитмара Везеля. Человек говорил с сильным иностранным акцентом. Еще не вполне проснувшийся Коштенко буркнул, что Дмитрий Павлович ушел. Затем прихватил чемоданчик и отправился к метро.

Все прошло гладко. Через несколько минут к нему приблизился крепкий старичок, в точности описанный отцом. Основными приметами служили черная суконная кепка и газета «Московский рабочий», торчащая из кармана пальто. Был и пароль, как у настоящих конспираторов. Старичок должен был обратиться к Володе с вопросом: «Здоров ли уважаемый Дитмар?», на что следовало ответить: «Да, здоров, но очень устал». Чемоданчик беспрепятственно уплыл вместе с дедушкой в лабиринты метро, а довольный собой Володя поспешил к только что открывшемуся пивному ларьку за углом.

Вечером отец не появился, не было и звонка. У Коштенко хватало своих забот, и он не встревожился — знал, что папа собирался пару дней погостить у старых друзей в Лефортово. Однако спустя двое суток, ближе к ночи, звонок раздался, но это был не отец. Человек, представившийся Николаем Филипповичем Шпенером, попросил пригласить Дитмара. Володя очень удивился: «А разве он не у вас? Дмитрий Павлович говорил, что в случае чего заночует у Шпенеров…»

На другом конце линии воцарилось молчание, а затем у него попросили разрешения приехать на Новослободскую.

Часом позже Коштенко впустил в прихожую мужчину за пятьдесят, в добротном макинтоше на теплой подкладке, гладко выбритого, говорившего по-русски без всякого акцента, немного надменного, но не скрывавшего беспокойства. «Николай Филиппович, — отрекомендовался гость, входя, — простите за поздний визит, я ненадолго, внизу меня ждет автомобиль… Мы виделись с Дитмаром и договорились, что он переберется к нам, но…»

«Давайте присядем, — растерянно проговорил Володя. — Я вот что хочу вам сказать. Еще в самый в первый день… мне показалось, что за ним следят… но я не придал значения, решил, что это по старым делам… Многих из тех, кто вернулся, по привычке еще какое-то время пасут … Может быть, это связано с тем чемоданом, который он принес?» «Вряд ли, — отмахнулся Шпенер, — это посылка из Швейцарии, продукты и несколько книг. Я не смог передать адресату и просил Дитмара. Тот, кому она предназначена, ее уже получил… Вы, Владимир, могли бы описать тех людей, которые, как вы считаете, следили за Везелем?»

Я не знаю, почему Коштенко решил рассказать Матвею именно об этом визите, причем с мельчайшими подробностями. Но когда днем позже моего отца обнаружили мертвым в подвале полуразрушенного соседнего дома, Володя начал подозревать абсолютно всех, включая и тех друзей папы, что жили в Лефортово.

На Дитмара Везеля наткнулась утром местная детвора.

Почему тяжелое тело рослого и плотного мужчины осталось висеть и не рухнуло в подвальную пыль вместе с трухлявой балкой, к которой была привязана тонкая и на вид крайне непрочная веревка, — это показалось Володе крайне странным. Однако он придержал свои соображения при себе и вызвал милицию. На всякий случай Коштенко прикинулся придурком: дескать, вышел за хлебом, увидел толпу во дворе, подошел полюбопытствовать, а там, в подвале, — покойник, и не кто-нибудь, а знакомый его знакомых из Воскресенска — Дмитрий Павлович Везель, который, прибыв в Москву по личным делам, остановился у него, но вот уже два дня кряду не являлся ночевать.

Прибывший на место одновременно с милицейским нарядом следователь задал Володе с десяток бессмысленных вопросов; затем тело отца увезли. По результатам предварительного осмотра места происшествия гражданин Везель покончил с собой через повешение приблизительно десять часов назад. Документы, подтверждающие личность покойного, оказались на месте. Ценные вещи, как-то: часы, бумажник, деньги — были обнаружены во внутреннем кармане пиджака. Там же находилась короткая предсмертная записка, адресованная некой Нине. Коштенко было сказано, что по завершении следственных процедур родственники смогут получить на руки вещи и документы, а также забрать тело для захоронения. Дело ясное, и проволочек не предвидится.