Бита за Рим (Венец из трав) - Колин Маккалоу

— А носят ли они тоги? — осведомился Митридат.

— Иногда. По праздникам, а также в тех случаях, когда их вызывает к себе наместник.

— И италики тоже?

— Чего не знаю, того не знаю, — пожал плечами купец. — Наверное.

Подобные беседы оказывались для Митридата исключительно полезными; на него раз за разом изливали ненависть к публиканам и их наймитам. В провинции Азия существовало еще одно процветающее занятие, на которое также наложили лапу римляне: то было ростовщичество — под такие чудовищные проценты, на которые, казалось бы, не должен соглашаться ни один уважающий себя должник и которых не должен взимать ни один кредитор, если только он не людоед. Как выяснил Митридат, ростовщики, как правило, состояли на службе у собирающих налоги компаний, хотя последние не входили с ними в долю. Митридат пришел к заключению, что для Рима его провинция Азия — жирная курица, которую он ощипывает, не проявляя к ней иного интереса. Они наезжают сюда из Рима и его окрестностей, носящих название Италия, грабят население, а потом возвращаются домой с туго набитыми кошельками, совершенно безразличные к бедам тех, кого они притесняют, — народам дорийской, эолийской и ионийской Азии. Как их за это ненавидят!

После Пергама царь отправился в глубь территории, мало интересуясь областью под названием Троада, и очутился на южном побережье Пропонтиды, подле Кизика. Отсюда он пустился вдоль берега Пропонтиды в процветающий вифинийский город Прусу, раскинувшийся на склоне огромной заснеженной горы, именуемой Мисийским Олимпом. Обратив внимание на отсутствие у местного населения какого-либо интереса к интригам их восьмидесятилетнего царя, Митридат проследовал дальше, в столицу Никомедию, где помещался двор престарелого правителя. Этот город тоже оказался зажиточным и многолюдным; на самом высоком холме, на акрополе, возвышались святилище и дворец.

В этой стране Митридату, разумеется, грозили опасности: ведь на улицах Никомедии была вполне вероятной встреча с человеком, который узнает его, будь то жрец богини-матери Ма или богини судьбы Тихи — или просто путешественник из Синопы. По этой причине Митридат предпочел поменьше высовывать нос со зловонного постоялого двора, расположенного вдали от городского центра, а при редких вылазках тщательно закутывался в плащ. Ему хотелось одного: проникнуться настроением здешнего народа, измерить температуру его преданности царю Никомеду и определить, насколько яростно местный люд станет сражаться в нескорой еще войне против царя понтийского.

Остальная часть зимы прошла у Митридата в скитаниях между Гераклеей на вифинийском побережье Понта Эвксинского и самыми заброшенными краями Фригии и Пафлагонии, где его живое любопытство вызывало все — от состояния дорог, больше смахивающих на тропы, до того, имеются ли там открытые пространства, пригодные для занятия земледелием, и насколько образованно население.

В начале лета царь возвратился в Синопу, чувствуя себя могущественным, отомщенным и полным блеска. Сестра и жена Лаодика встретила его радостным лепетом, а вельможи — чрезмерным спокойствием. Дяди Архелай и Диофант были мертвы, кузены Неоптолем и Архелай находились в Киммерии. Подобное положение дел напомнило царю о его уязвимости. Это лишило его триумфаторского настроения и заставило подавить желание, водрузившись на троне, побаловать подданных подробным повествованием о путешествии на запад. Вместо этого царь, одарив всех мимолетной улыбкой, переспав с Лаодикой (при этом вынудив ее оглашать дворец отчаянными криками) и обойдя всех своих сыновей и дочерей, а также их матерей, затих, ожидая развития событий. Что-то происходило, в этом он не сомневался. Митридат решил не говорить ни слова о своем длительном и загадочном отсутствии и не делиться ни с кем планами на будущее, пока не выяснится, что на самом деле творится в столице.

Вскоре перед ним — среди ночи — предстал его тесть Гордий, прижимающий палец к губам в призыве не издавать ни звука и объясняющий жестами, что им надо как можно быстрее встретиться на дворцовых укреплениях. Было полнолуние, в воздухе разливалось серебряное мерцание, по морю бежала мелкая рябь, тени казались чернее провалов бездонных пещер, а луна изо всех сил старалась подражать солнцу, но оставалась лишь блеклой пародией на дневное светило. Город, выросший на косе, связывающей берег со скалой, на которой громоздился дворец, мирно спал, не видя снов; человеческое жилье окружали зловещие крепостные стены, подобные оскаленным клыкам.

Царь и Гордий встретились между двумя башнями и, стараясь спрятаться от чужих глаз, заговорили так тихо, что голоса их не разбудили бы и прикорнувших в бойницах птиц.

— Лаодика не сомневалась, что уж на сей раз ты не вернешься, властелин, — начал Гордий.

— Вот как? — бесстрастно проговорил царь.

— Три месяца тому назад она завела любовника.

— Кто он?

— Фарнак, твой двоюродный брат, повелитель.

А Лаодика не глупа! Не просто первый встречный, а один из немногих мужчин в роду, имеющих основания надеяться взойти на понтийский престол, не опасаясь свержения каким-нибудь повзрослевшим царским отпрыском. Фарнак приходился сыном брату Митридата V и его же сестре. Он был чистокровным претендентом на престол со стороны обоих родителей — безупречная кандидатура!

— Она думает, что я останусь в неведении, — проговорил Митридат.

— Скорее полагает, что те, кто знает, побоятся проговориться, — сказал Гордий.

— Тогда почему не убоялся ты?

Гордий улыбнулся, блеснув в лунном свете зубами.

— Мой царь, тебе нет равных! Я понял это в то мгновение, когда впервые увидел тебя.

— Ты будешь вознагражден, Гордий, это я тебе обещаю. — Царь оперся о стену и задумался. Наконец он произнес: — Очень скоро она попытается прикончить меня.

— Согласен, повелитель.

— Сколько у меня в Синопе верных людей?

— Полагаю, гораздо больше, чем у нее. Но она — женщина, мой царь, а значит, превзойдет в жестокости и бесчестии любого мужчину. Кто же станет доверять ей? Те, что пошли за ней, надеются, что будут осыпаны милостями, но ожидают их скорее от Фарнака. Думаю, они ждут, что Фарнак, усевшись на трон, убьет ее. Однако большинство придворных устояло против ее уговоров.

— Отлично! Поручаю тебе, Гордий, предупредить верных мне людей о том, что происходит. Пусть будут наготове в любое время дня и ночи.

— Что ты думаешь предпринять?

— Пусть эта свинья попробует убить меня! Я знаю ее, она ведь моя сестра. Она не прибегнет к кинжалу или стреле, выпущенной из лука. Яд — вот ее оружие! Причем не из тех ядов, что убивают сразу: ей захочется причинить мне побольше страданий.

— О, повелитель, молю тебя: позволь немедля схватить ее и Фарнака! — страстно зашептал Гордий. — Яд — столь вероломное средство! Вдруг, невзирая на все предосторожности, она обманом вынудит тебя проглотить болиголов или подложит в твое ложе гадюку? Прошу, дай мне схватить их без промедления! Так будет проще.

Но царь лишь покачал головой:

— Мне необходимы доказательства, Гордий. Пускай попытается меня отравить. Пускай прибегнет к ядовитому растению, грибу или рептилии, наилучшим образом отвечающей ее наклонностям, пусть покусится на меня.

— Царь, царь! — в ужасе вскричал Гордий.

— Беспокоиться совершенно не о чем, Гордий. — Спокойствие Митридата оставалось непоколебимым, в голосе его не чувствовалось страха. — Никто, даже Лаодика, не знает, что за те семь лет, когда я скрывался от материнской мести, я приобрел невосприимчивость к любым ядам, какие только известны людям, а также к тем, о которых пока неведомо никому, кроме меня. Я — величайший в мире знаток ядов и могу заявить об этом без ложной скромности. Думаешь, все покрывающие меня шрамы нанесены оружием? Нет, я наносил их себе сам, дабы обрести уверенность, что ни одному из моих родичей не удастся избавиться от меня простейшим способом — с помощью яда.

— И все это — в столь юном возрасте!

— Лучше остаться живым, чтобы дожить до старости, — вот мой девиз! Меня никто не сможет лишить трона!

— Но как же ты добился невосприимчивости к ядам, государь?

— Возьмем для примера египетскую кобру, — начал объяснять царь, питавший пристрастие к этой теме. — Она представляет собой широкий белый капюшон и маленькую зловредную головку. Я собирал их в коробку, чтобы они кусали меня, но начинал с самых маленьких. Так я дошел до огромной — чудовища невероятной длины и толщиной с мою руку. Сколько она ни кусала меня, плохо мне не становилось! Так же я поступал с гадюками и гюрзами, скорпионами и тарантулами. Потом я перешел на яды: болиголов, аконит, мандрагора, толченые вишневые косточки, смеси из горьких ядов и корней, самые страшные грибы, в том числе мухоморы, — да, Гордий, я все перепробовал! Я начинал с мельчайших капелек и постепенно увеличивал дозу, пока не дошел до состояния, когда даже полная чаша смертоносного яда не стала для меня совершенно безвредной. Я до сих пор поддерживаю эту невосприимчивость к ядам: продолжаю их принимать и подвергаться змеиным укусам. Не брезгую и противоядиями. — Митридат тихонько рассмеялся. — Так что пусть Лаодика покажет, на что способна! Убить меня ей все равно не удастся.