Невольничий караван - Карл Май

— Сейчас я застрелю эту любопытную гиену, — сказал Стефан, поднимая ружье.

— Не стреляй, — остановил его Шварц. — Это никакая не гиена, а человек, который движется на четвереньках, чтобы обмануть нашего часового. Давай подберемся к нему поближе. Он медленно идет к скалам и, похоже, не заметит нас, пока мы его не схватим. Любая, даже самая никудышная, гиена уже давно почуяла бы нас.

Они легли на землю и быстро подползли вплотную к таинственной фигуре. Это действительно был человек, скорее всего имевший принадлежность к гуму. Чтобы его труднее было заметить на фоне серых камней, он, как незадолго до этого Шварц, снял свою светлую накидку. Судя по его поведению, он не чувствовал никакой опасности и открыто, внимательно рассматривал скалы.

Когда преследователи подошли к нему совсем близко, словак выпрямился и, прыгнув вперед, с такой силой обрушился на свою жертву, что перелетел через нее и несколько раз перекувырнулся через голову. Лазутчик вскочил и хотел убежать, но попал в руки немца, который схватил его и заломил ему локти за спину.

— Веревку! — коротко приказал он напарнику.

— У меня их больше нет, — ответил тот, поднимаясь на ноги.

— Тогда достань у меня из кармана носовой платок.

Стефан стал доставать платок. В этот момент араб попытался вырваться, но где ему было сладить с могучим немцем! Руки ему связали, ноги оставили свободными, чтобы он мог сам дойти до лагеря.

— Кто тебя послал? — спросил Шварц. Не получив ответа, он приставил к уху пленника револьвер и пригрозил: — Говори, или я стреляю!

— Абуль-моут, — с неохотой выговорил араб.

— Ты должен был разведать обстановку в нашем лагере?

— Да.

— Где находится остаток гума? Говори правду, иначе будет хуже! Я проверю твои сведения.

— К югу отсюда.

— Как далеко?

— На расстоянии десяти ружейных выстрелов.

— Хорошо, иди вперед!

Можно представить себе ярость хомров, когда они увидели нового «гостя» и поняли, что им больше нечего надеяться на спасение. Пленник был связан по ногам, и его положили рядом с остальными.

Шварц выстрелил в воздух, чтобы Абуль-моут, который наверняка должен был услышать выстрел, подумал, что пуля сразила его дозорного. Затем он вместе с Хаджи Али и словаком, которого считал самым надежным, отправился разыскивать гум. Отец Смеха одолжил для этого ружье у одного из джелаби.

Трое товарищей двинулись прямо на юг, но, пройдя указанное пленником расстояние, никого не увидели. Тогда они под прямым углом свернули на запад и вскоре заметили белеющие в темноте бурнусы арабов. Подойдя к ним достаточно близко, они, не целясь, выстрелили из своих ружей, не столько затем, чтобы в кого-нибудь попасть, сколько затем, чтобы обратить арабов в бегство, что им легко удалось.

— Так-то лучше! Больше они не вернутся! — рассмеялся словак.

— И не пошлют нового шпиона, — прибавил Хаджи Али, — а если и пошлют, мы наверняка поймаем и его. Аллах был к нам милостив: мы победили опасного врага.

— Только не ты — ты, наоборот, чуть не убил нашего лучшего друга, — поддел его словак. — О тебе не будет сложено героических песен.

— Уж не о тебе ли они будут сложены, ты, Отец Большой Львиной Морды? Знаешь ли ты название хотя бы одного из моих народов и деревень?

— Я и знать не хочу этих названий, если они так замутняют зрение, что заставляют принять нашего эфенди за разбойника. До сих пор ты еще не давал мне такого верного доказательства твоей глупости.

— Уймитесь! — приказал шагавший впереди них немец. — Ты, Ибн-аль-Джирди, тоже допустил большую глупость.

— Я? — спросил словак изумленно.

— Да. У вас нет никаких преимуществ друг перед другом.

— И что же это была за глупость?

— Я хотел схватить Абуль-моута, но из-за того, что ты не дождался моей команды и выскочил раньше времени, это оказалось невозможным. Ты должен был дать им пройти еще несколько шагов!

— Я просто не мог сдержаться. У меня горячий нрав, но никто не сможет обвинить меня в трусости.

— Похвалы достойна только такая храбрость, которая сочетается с мудростью и хладнокровием, — возразил Шварц. — Из-за ошибки Хаджи Али пострадал только я, да и то несильно, а твоя поспешность будет стоить жизни многим путешественникам и сотням негров. Ах, если бы я заполучил сегодня этого Абуль-моута, можно было бы не сомневаться, что мидур из Фашоды навсегда обезвредит его!

— Ты прав, эфенди, — уныло согласился словак, — мое сердце полно печали и раскаяния. Но я все же надеюсь, что ты сможешь простить мне мое нетерпение, хотя оно и оказалось столь губительным!

— Разумеется, но при одном условии: я попрошу тебя за это, чтобы ты перестал осыпать других упреками, которых нередко заслуживаешь сам.

— О, эти упреки не стоит воспринимать всерьез. Хаджи Али — мой лучший друг. Мы искренне любим друг друга, и эта любовь ничуть не ослабевает даже тогда, когда мы ссоримся и выходим из себя. Не правда ли, славный Отец Смеха?

— Да, конечно, — очень серьезно подтвердил Али, как водится, скорчив при этом развеселую гримасу. — Аллах так тесно связал наши сердца, что они стали биться как одно. Но у нас слишком разные интересы. Нам никогда не удается их объединить. Один Пророк в силах когда-нибудь изменить это положение вещей.

Когда в лесу раздались выстрелы, остававшиеся в лагере арабы подумали, что Абуль-моут вернулся, и ему, возможно, удастся отбить своих людей. Но увидев троих своих самых опасных врагов снова целыми и невредимыми, они окончательно упали духом. Шварц был уверен, что теперь-то Абуль-моут убрался восвояси, но на всякий случай он выставил еще один дозор. Часовым не пришлось приносить большой жертвы, так как после нападения льва и схватки с разбойниками никто и не помышлял о сне. Впрочем, утро было уже совсем близко и путешественники решили коротать остаток ночи за разговорами. Чтобы пленники не услышали того, что о них, может быть, будут говорить, их оттащили в сторону, где они продолжали лежать так же безмолвно, как и прежде. Только раненый по временам издавал тихие стоны, и тогда Шварц распорядился, чтобы его ногу охлаждали водой.

В один из таких моментов Отец Передней Половины Льва, который, конечно, не мог упустить возможности еще раз продемонстрировать свою ученость, сказал по-немецки, указывая на рану араба:

— Такой перелом в ногу не опасно нисколько. Он будет выздоровлен сквозь очень короткое время. Я тоже однажды лечить такую сам.

— Что вы говорите? А кто был ваш пациент? — спросил Шварц.

— Он был создание, не человеческое, а только больной птичий. Господин Вагнер стрелил гигантского аиста, у него сломать крыло, и дробь войти еще в нога, левая, и нога расщепиться совсем, надвое. Я раненый аист взять и шнурок взять и связать, что он не мог двигаться, и шины потом сделать для нога, поврежденная. Потом аист всегда стоял на одна нога, другая, пока не вылечилась раненая нога. Господин Вагнер очень хвалить меня за это и говорить всегда: «Ты великий драматург!»[65]