Крайняя изба - Михаил Голубков

Поднимался, нарастал ветер. Налетал пока еще несильными порывами, путался в камышах, то сваливал их местами, стлал, как дорогие ковры, то вновь вскидывал. На воде постоянно возникали и гасли длинные языки ряби. Дымки выстрелов начало подхватывать и относить далеко в сторону.

Взошло не по-сентябрьскому легкое и сияющее солнце. И озеро совсем ожило под ним и ветром, народились и заплясали трепетные голубые тени. Камыш золотисто заструился, вода в глуби коричнево загустела, завысверкивала поверху. А утки, отсвечивая в вышине, стали походить на быстрых серебристых бабочек.

Утро расходилось, набирало силу.

13

И все это утро, что бы Ефим ни делал: задавал ли корм Серому, выбрасывал ли навоз у коровы, выгонял ли овечек на волю, — он все время прислушивался к выстрелам. И чаще всего с болью отмечал: «Опять не директор… Опять этот чертов сын пальнул».

— Неладно, что ли, чо? — спросила за завтраком Степанида, успевшая уж и на ферме побывать и печь в избе истопить, — смурый такой?

Ефим не ответил, еще больше посмурнел, низко склонился над тарелкой.

— С ним по-человечески разговаривают, так он…

— Вот привязалась… Ну, Таська с Еремкой на озере. Ну, тебе-то чо?

— Так, на озере, — не поняла Степанида. — А в чем дело-то? Они кажну осень там.

— Да, кажну… — сверкнул глазами Ефим. — А сейчас все! — Он стукнул ложкой по столу. — Я им покажу охоту! Я их отучу вредничать!

— Господи! — встревожилась не на шутку Степанида. — Чо ж это такое? Откуда напасть? Откуда ненастье?.. Сколько живем соседями, не ругивались, можно сказать… и на тебе — раздор. И какой раздор! Вишь, позеленел весь.

— Не каркай…

— А все твоя новая работа виновата, егерство твое!.. Ну, как ты теперь угодишь и тем и этим?

Позавтракав, Ефим пошел снова на берег, сел там на корму своей лодки и стал ждать. Таська и Еремка в камышах долго не задержатся, у парня пересменка в десять.

Вскоре те и впрямь появились. Таська плыл впереди, привычно и широко взмахивая шестиком, лодка его неслышно рассекала воду, с боков расходились длинные волны-усы. Чуть поотстав, тянулся за парнем и Еремка, даром, что старикан, что восьмой уж десяток разменял.

Заметив на берегу егеря, Таська бросил толкаться, Еремка сразу догнал его, они посовещались о чем-то и двинулись дальше.

«Как же их отвадить от Сартыкуля? — ломал Ефим голову. — Откажутся ведь от него горторговские охотники. Кому такой егерь нужен, коего браконьеры не страшатся, не обходят далекой стороной?»

И ведь не кто-нибудь, а свои, деревенские, пакостят, палки ему в колеса вставляют. Как тут выпутаться, что предпринять? Не отбирать же и в самом деле ружья у них, не обкладывать дураков штрафом.

В конце концов, если б не Таська, разве был бы он сейчас егерем?

А Еремка?

Наглость ведь это, шугать старика с озера. Он и стрелять-то плохо видит. Какой от него урон птице?

Еремка ведь жить не может без озера. Так, бывает, истоскуется, истомится за долгую зиму, смотреть больно. Ждет не дождется тепла. Часто выходит за деревню, принюхивается к весенним ветрам: «Торопится, родненькая!.. На крыльях летит!»

И когда она прилетает, весна-то, старик целыми днями пропадает на Сартыкуле. Берданку, однако, не берет с собой. Плавает на плоскодонке по разводьям и заводям, потешается над шальными селезнями: «Вот ненасытные! Вот фулиганье!.. Ни одну мимо юбку не пропустят… топчут и топчут!»

Заплывает Еремка на озеро и в холода, осенями. Караулит птицу на зорьках. Стреляет, правда, редко, убивает еще реже, но сидит в лодке до посинения.

Да, единственная отрада Еремки — озеро. И ту отобрать хотят.

Охотники причалились. Ефим молча наблюдал, как они вытаскивают из воды лодки, как прячут шестики в камышах. Еремка был в старенькой телогрейке, рваной шапчонке, Таська — в промасленном рабочем комбинезоне, чтобы, видно, времени не терять даром, садиться на мотоцикл после охоты и дуть сразу в поле.

Таська добыл четырех косатых, Еремка понес домой косатую и трех чирков. Ясно, что парень поделился уткой. Не мог Еремка настрелять столько.

— Ну, друзья, — загородил им дорогу Ефим, — как мне прикажете с вами?

— А никак, — выступил наперед Таська. — Ничего мы такого не сделали.

— Ладно… ничего, — сдерживался пока что Ефим. — Покажь мне тогда путевку свою.

— Ты мне ее выдай сначала, — насмешливо посоветовал парень.

— Я тебе выдам! Я тебе выдам!.. — тут же разошелся Ефим, его ненадолго хватило. — За каждую мне утку ответишь. И за своих, и за тех вон, сверх нормы взятых, — показал он на уток Еремки.

— Это я взял, на твоих глядя. Там один, знаешь, нашмалял сколько!.. Там вон сидит! — Таська махнул рукой в сторону Савельева.

— Ты за себя отвечай.

— Пусть сначала они ответят.

— Последний тебя раз предупреждаю, парень… С ружьем распрощаешься.

— Помощников прихвати… У одного у тебя ничего не выйдет.

Тут парень прав, пожалуй. Без помощников иль свидетелей здесь и впрямь не обойтись. На Еремку в таком деле нельзя полагаться. Он заодно с парнем. Если надо, Еремка всегда дурачком прикинется, ничего от него толком не добьются. В силе еще дед, крепкий, ядреный, что груздок, никогда не подумаешь, что двух жен схоронил. И поговаривает — в шутку уж правда — третью заиметь.

— Будут помощники, не беспокойся.

— Ну, ну, — усмехнулся Таська. — А теперь пусти, я на работу опаздываю.

Ефим неохотно посторонился.

Еремка, опасливо косясь на егеря, держа от него уток и берданку подальше, прошмыгнул вслед за Таськой.

— Уж ты меня прости, Ефимушко, — насмелился он все же, остановился, — но я на стороне парня.

14

На Сартыкуле все еще изредка постреливали. Но, кажется, уж впустую, не особо надеясь на удачу. Напуганная, ошалевшая утка ходила высоко и стремительно, попробуй попади в нее, достань дробью.

Было как-то странно замечать сначала сизые дымки выстрелов над камышами, и лишь потом, через несколько секунд, доносился звук, словно дымки эти не имели к стрельбе никакого отношения.

А один раз Ефим увидел, как летевшая в одиночестве утка вдруг сложила крылья и, будто по доброй воле, нырнула вниз. Утка уж исчезла в камышах, уж снесло в сторону и развеяло дымное облачко, и только тогда раскатился гром выстрела. Не смотри в это время Ефим на озеро, он бы ничего не заметил.

Утку ту срезал Савельев, над его полем обстрела она тянула.

«Дорвался, балабон чертов, — подумал Ефим. — Никакой выти не знает. Садит и садит, всю живность готов изничтожить».

В душе егеря начинало крепнуть недовольство против горторговцев. Ну что было разрешить поохотиться парню? Уток им не хватает, что ли? Чем парень хуже их? И билет у него в полном порядке, и членские взносы уплочены. Нет, заупрямились. Вот парень и взбеленился, противится, попробуй теперь сладь с ним. Лезет на рожон, и только. Да еще старика за собой таскает. Неужто на крайние меры вынудят?

Как бы там ни было, но укорачивать Таську все же придется. Совсем распоясался парень. Ишь какой прыткий, ничто ему нипочем, ни егерь, ни законы. Молод еще характер-от выказывать. Поимел бы хоть уважение к старшему. Больше всего это оскорбляло Ефима, неуважение к его возрасту, к его фронтовым заслугам, фронтовым ранам.

Сам Ефим никогда не перечил, всегда добросовестно исполнял требования начальства. На то оно и начальство, чтобы требовать. Начальству виднее, начальство за все в ответе. Он не понимал бессмысленного упрямства Таськи. Все равно ведь не по его будет, хоть парень и прав в чем-то. Хватит. С егеря спрашивается, и он спросит. Никаких уговоров больше, никаких поблажек.

Ефим вернулся домой, нашел во дворе лучковую пилу, лопату, взял ящик с плотницким инструментом — настроился возле фермы поработать, нельзя ему сегодня отлучаться далеко от озера.

По дороге на ферму он, однако, не вытерпел, свернул к дому Еремки, предупредить напоследок деда.

Халупа старика ютилась в конце заулка. Худой был хозяин Еремка, беспечный безалаберный мужик, не поднял за всю жизнь избы получше. Ему лишь бы берданку да лодку иметь.

Избенка до того мала и ветха, что, кажется, дохни в ней поглубже — и она не устоит, развалится. Как тут Еремка перебился, перемаял свой век с немалой семьей, трудно представить. Не верилось, что из этого крохотного жилья разлетелись некогда по белому свету три дочери и два сына Еремки. Разлетелись и обратно уж не вернутся: сынов война прибрала, у дочерей своя жизнь, свои семьи не отпускают. Так, наведаются порой, отгостят недельку-другую и снова по родным гнездам.

Но когда померла Александра, беспокойная, хлопотливая половина Еремки, когда некому стало стряпать, варить, жарить, угощать дочерей и внучонков горячими картофельными шаньгами, сдобными ватрушками, рыбными пирогами, реже стали и гости в доме. А с тех пор как Еремка перебрался на жительство к старухе Косьяновой, чтобы хоть было кому-то обед сгоношить, бельишко состирнуть, наезды дочерей совсем почти прекратились. Матери никакая Косьяниха, будь она хоть сто раз расхорошая, не заменит.