Можайский — 5: Кирилов и другие - Павел Саксонов

Можайский потупился.

— В утешение вам могу сказать, — голос Митрофана Андреевича немного смягчился, — что и мне… да и вот: господам Инихову и Чулицкому, по-видимому, тоже… ничего подобного и в голову не пришло! И если бы я не встретился с Анастасией Маркеловной и… гм… не произвел бы на нее должного впечатления…

— Не запугали бы, говоря проще!

Митрофан Андреевич повернулся в сторону Гесса:

— Да, Вадим Арнольдович: можно и так сказать. Но ведь важен результат, правда?

Гесс, как до него Можайский, потупился.

— Так вот, господа, всем нам в утешение: я тоже узнал об этом совершенно случайно… по большому счету, никакой особенной заслуги в этом у меня и нет!

Митрофан Андреевич замолчал.

— Каденак! — вдруг вырвалось у меня. — Но разве это не вино?

Полковник усмехнулся:

— Я всё ждал: когда же кто-нибудь сообразит! Поздравляю, Сушкин: вы — первый!

— Так он еще и любителем изысканных вин являлся — этот ваш Бочаров? Как еще объяснить такой странный выбор фамилии?

Митрофан Андреевич пояснил, причем на удивление — в такой ситуации — серьезно:

— Нет, дело не во вкусе к хорошему вину и даже не в вине вообще. Дело в одной легенде, которую Бочарову рассказал Кальберг.

— Что за легенда? — спросил я.

— Не знаю, нужно ли…

— Прошу вас!

Вы, читатель, понимаете, что всё это уже — полное отступление, а потому с легким сердцем можете следующую страницу пропустить. Я изложил на ней в литературном виде услышанный от Митрофана Андреевича рассказ. Быль по его уверении. А точнее — по уверению барона Кальберга, который за бутылкой вина поведал о ней Бочарову; тот — сестре, а уже сестра — полковнику.

Возвращение домой

Первый месяц весны. Туман с реки поднимается так, что днем из долины не виден склон горы — только вершина, призрачный снег которой сливается с таким же призрачным небом. Ночью звезды тускнеют на фоне далекого белого пятна. Утром идет дождь. Уходящая вверх тропинка теряется в пелене. Замок на окраине деревни служит последним ясным ориентиром. Запах сырой земли, уже неспособной впитывать воду. Тяжелая глина липнет на обувь. Кусты очнулись от зимней спячки, их гибкие, влажные, красноватые ветви бьют по рукам и цепляются за одежду, словно удерживая тех, кто спешит узреть невиданное чудо. Им ничего не известно о том, что увидел старик Жозеф на старом перевале.

Старик Жозеф — алкоголик. Но даже он в пьяном бреду не смог бы такое придумать. От мала до велика, во главе с Каденаком, вся деревня карабкается по склону горы, скользит по камням и глине, цепляется за кусты, прислушиваясь к шороху дождя и упиваясь непонятным, сказочным чувством — надеждой на чудо. Ведь всем известно, что чудес не бывает, и всем известно, что сердцу так дороги чудеса. Одногодки Жозефа ухитряются качать головами. Молодежь, как заклятием, перебрасывается странными словами: "Неужели старый барон вернулся?" Бледный Пьер Каденак, исцарапанный и перепачканный, лопатками чует на себе многочисленные взгляды. Его хромая нога в который раз срывается с тропинки, пальцы хватаются за колючие ветки, с языка слетает ругательство.

Отец Лермит, приходской священник, сохраняет достоинство даже в подобранной к поясу сутане, с грязным воротничком и с постоянно съезжающими на кончик носа очками. Он лезет в гору сразу за Каденаком. Иногда он подталкивает его плечом, тот оборачивается, но, увидев священника, сдерживает брань. Отец Лермит улыбается. Мокрые губы шепчут: "Mea culpa". Его сердце едва не рвется на части в предвкушении чуда. А сзади напирает мясник, за ним — жена зеленщика, а там — и сам зеленщик, маленький, круглый, запыхавшийся. Школьный учитель — от головы процессии его не видно в тумане — как пастырь подгоняет толпу, замыкая ее своей широченной грудью и как бы обхватывая длиннющими руками. Из всех только старик Жозеф остался в деревне: проковыляв от дома к дому, устроив страшный переполох, он припал к горлышку водочной бутылки и свалился без чувств на ступенях церкви.

Старый перевал. Тропинка уходит вправо и предательски обрывается в пропасть. Отец Лермит едва не спихивает в нее Каденака, тот отшатывается, толпа замирает. Те, кому ничего не видно поверх голов, вытягиваются на цыпочках, а в первых рядах замешательство: чуть выше и чуть левее, на ложе истекающего ручьями снега покоятся три тела — молодого мужчины, собаки и лошади. Мужчина — в войлочной куртке с короткими рукавами, надетой на почти нетронутую ржавчиной кольчужную рубаху. Голова собаки лежит у него на коленях, а лошадь смотрит куда-то вверх и тянет повод из бесчувственных пальцев. На безымянном пальце — серебряное кольцо.

Осторожно, чтобы не сорваться в пропасть, встав на четвереньки, Каденак подбирается к холодной руке и, повертев ее так и сяк, снимает с пальца кольцо. На внутренней стороне — надпись: "Petrus dominus Cadenacaensis[60]". Толпа радостно вздыхает: чудо свершилось. Старый барон вернулся домой из крестового похода.

А девятьсот лет и три месяца тому назад Пьер Каденак спешился на старом перевале, сел на согретый солнцем валун, увидел у себя под ногами — в долине — гордую башню замка и был засыпан сошедшей лавиной. Двадцать лет спустя далекий предшественник отца Лермита велел выбить на камне пустой гробницы: "В год, когда Каденак вернется домой, урожай винограда будет особенно обильным".

— М-да… — Можайский потер подбородок. — А он — романтик!

— Кто? — не понял Митрофан Андреевич. — Кальберг или Бочаров?

— Оба.

Наступило непродолжительное молчание: все мы пытались переварить, осмыслить такое странное сочетание в этих людях — злодейство и романтизм. Но, повторю, общее молчание продолжалось недолго: вскоре Митрофан Андреевич вернулся к сути.

— Сотрудничество, — заговорил он, — было успешным и достаточно продолжительным, чтобы компаньоны — если их так позволительно назвать — составили себе вполне приличные капиталы. Но одна загадка меж ними оставалась. Как — уже позже, не во время того разговора напротив пожарной части — Бочаров признался Анастасии, он никак не мог сообразить: для чего вообще Кальбергу и Молжанинову понадобились эти аферы, в конце концов, отягощенные и убийствами! Ладно — он, сам Бочаров: бедняк от рождения, но с амбициями. Но более чем состоятельные Кальберг и Молжанинов? Им-то это зачем?

Однажды он попытался задать каждому из них прямой вопрос, но оба они только отшутились. Кальберг заявил что-то о врожденной тяге к опасностям: а что, мол, может быть опаснее преступлений? Молжанинов — о скуке общественной жизни и о том, какое это приятное чувство: знать, что тебя никто не знает.

Звучало вполне убедительно, но… не для Бочарова! Бочаров, уже немало поработавший с обоими и к обоим присмотревшийся, сразу понял: оба ему лгут. Причем, что самое любопытное, причины для лжи у обоих отнюдь не одинаковы. И тогда он решил заняться чем-то вроде собственного расследования.

— Отчаянный малый!

— Да. Отчаянный.

— И что же он выяснил?

— Практически ничего. — Митрофан Андреевич, слегка взъерошивая их, провел рукой по усам. — Не успел.

— А!

— Нет, Юрий Михайлович: вы неверно поняли.

— Гибель Бочарова — случайность?

— Да.

— Странно: в свете-то новых обстоятельств…

— Я тоже так подумал, но всё оказалось намного проще.

— Вот как?

Митрофан Андреевич кивнул:

— Да.

Можайский, гася улыбку в своих глазах, прищурился:

— Подождите: а что с той дракой? Из-за которой все трое угодили в участок?

— Ах, да! — спохватился Митрофан Андреевич. — Чуть не забыл! Но это понятно: повод для драки был и впрямь ничтожный. Вы, господа, — Митрофан Андреевич обратился уже ко всем, — будете смеяться, но Бочаров сказал Вадиму Арнольдовичу чистую правду: они всего лишь поспорили о том, можно ли с моста увидеть крест Андрея Первозванного!

— Да что вы!

— Смешно, да. Но — правда.

Можайский пожал плечами. Инихов, окутав себя клубами сигарного дыма, пробормотал:

— И чего только, оказывается, ни бывает…

Чулицкий, как и Можайский, пожал плечами:

— В конце концов, это неважно.

— Пожалуй, — согласился Митрофан Андреевич. — А что до гибели Бочарова, то она действительно оказалась не только случайной — никак не связанной с затеянным им расследованием, — но и вышла полной неожиданностью для Кальберга и Молжанинова, нанеся им существенный урон. Каждому из них по-разному, но каждому — ощутимый. Оставшись без своего лучшего подручного, они быстро перессорились, их люди разделились на два лагеря, дела пошли вкривь и вкось, а тут и мы подоспели!

— Интересно…

— К сожалению, — Митрофан Андреевич опять взъерошил усы: похоже, это было его привычкой, когда он находился в состоянии, близком к замешательству. — К сожалению, я практически ничего не могу добавить ни о том, что Бочарову удалось узнать о тайнах Кальберга и Молжанинова, ни о том, что послужило основной причиной их ссоры. Скажу только, что как-то вечером Бочаров пришел к сестрам в сильном расстройстве и сильно навеселе — уж извините за такой подбор выражений.