Любовь и пепел - Пола Маклейн

очень мало тепла.

Одним из раненых был жилистый, бородатый русский летчик. Его самолет сбили, и русский горел вместе с ним, но сумел спастись. Хотя «спастись» в его случае не совсем подходящее слово: кожа на руках, плечах и голове превратилась в грубые узлы и борозды, которые причиняли ему такую боль, что он не мог спать без огромных доз морфия. Глядя на него, мне хотелось плакать, но хватит ли слез, чтобы оплакать их всех?

У другого парня, канадского пехотинца Фишера, одна нога была в гипсе, ее примотали к здоровой. Он за всех остальных солдат в палате писал письма домой. Ему пришлось научиться делать это левой рукой, поскольку правую отняли выше локтя. У Фишера было круглое лицо и копна жестких взъерошенных рыжеватых волос. Он был довольно красивым.

— Вам обеим стоит сниматься в кино, — сказал он нам, оторвавшись от писем. — Я серьезно.

— Где тебя ранили?

— Прямо на улице… в университетском городке. Ужасно, правда?

— У вас там была военная подготовка?

— Это едва ли можно назвать подготовкой. Когда я приехал, нас забрали в маленькую деревушку на неделю, там мы замерзали насмерть и ели ослиное мясо. Когда-нибудь пробовали?

— Нет.

— И не пробуйте. На вкус, как дедушкин ботинок.

Он криво улыбнулся, а затем рассказал, как однажды конвой из интернациональных бригад приехал на тренировочную базу и, собрав сотни людей, вывез их на равнину к западу от Мадрида. Там их учили стрелять из винтовок Ремингтона, целясь в противоположный склон карьера.

— Я выстрелил раза три, максимум пять. Никогда раньше не держал оружия в руках. Потом они сказали, что этого достаточно и хватит переводить патроны, и мы вернулись в грузовики.

— И потом они отправили тебя воевать? — Я переводила взгляд с него на Джинни и каталонского доктора, но никто, кроме меня, не выглядел ошарашенным и даже удивленным. — Ты не злишься?

— А какой в этом смысл? Кроме того, я сам вызвался. Я знал, что здесь мне могут снести голову. Это же война.

— Почему ты на это пошел?

— Думаю, потому же, почему и все остальные. Я был так сильно взбешен и обескуражен происходящим, что не смог придумать, как еще помочь. Я только что выпустился из Университета Макгилла, но что меня могло бы ждать в будущем, если мир полетит к черту? Понимаешь? Я боялся, что после Испании может рухнуть и остальной мир, если мы сейчас не остановим Франко.

— Я тоже за это переживаю. Но тяжело умирать за идею, ведь правда?

— Умирать всегда тяжело. — Его лицо раскраснелось, ручка в левой руке подергивалась. — По крайней мере, мы выбрали правильную сторону.

Мы с Джинни осмотрели еще несколько комнат. В одной мальчик с обширной, глубокой раной на голове рисовал портрет другого мальчика осторожными, нежными штрихами. В другой французский солдат, чей живот был разорван взрывом и весь перемотан несколькими слоями бинтов, показал нам ветку мимозы, которую принесла ему хорошенькая венгерская медсестра. Он держал в руках розовый пушистый цветок и, поглаживая его большим пальцем, рассказал нам, что в Марселе есть дерево, рядом с домом его детства, у которого похожие цветки, и они, увядая, становятся липкими, как мех.

— Ты скоро поедешь домой? — спросила я.

— Не знаю. — Он моргнул несколько раз, как будто это могло помочь ему увидеть будущее. — Я обещал остаться и сражаться, если поправлюсь. Но мне кажется, я больше не верю в войны. Они лишь плодят призраков, но ничего не решают.

— Извини, — ответила я, потому что не знала, что еще сказать, а затем похвалила красоту его мимозы, ведь больше здесь нечего было хвалить. — Надеюсь, ты вернешься домой к своему дереву, к своей семье.

Спустя несколько минут мы с Джинни уже стояли на улице под холодным, ярким апрельским солнцем. Мысли все еще путались, но Джинни казалась отстраненной и хладнокровной. Увидев то же, что и я, она будто бы сумела немедленно от этого отстраниться, как от ночного кошмара. У меня так пока не получалось, и не знаю, получится ли вообще когда-нибудь. Я хотела спросить, сколько времени ей понадобилось, чтобы нарастить такую толстую кожу, и попросить рассказать, что она делает, если дурным мыслям все же удается проникнуть под нее. Но мы пока еще не были настолько близкими подругами.

Мы попрощались, и она быстрым шагом ушла по своим делам, может быть, на тайную встречу, а может, писать историю о сегодняшнем дне. Но это точно было что-то важное.

Я тоже хотела быть полезной в этой войне, но так и не придумала как. Я приехала, чтобы писать, но журналисты уже были буквально повсюду, и все гораздо опытнее меня. В каком-то смысле даже просто находиться здесь, не отворачиваясь, наблюдать за происходящим и все записывать было уже достаточно важно. Но что потом? Хватит ли у меня смелости послать статью в «Колльерс», если я ее закончу? Как мне выделиться среди этой толпы журналистов, освещающих одни и те же битвы и трагедии, когда я даже не уверена, получится ли у меня рассказать что-то новое, такое, о чем еще никто никогда не писал?

Ближе к вечеру я сидела в номере, погруженная в свои мысли, томик «Песен невинности и опыта» Блейка лежал у меня на коленях, а холодный чай ждал на столике рядом. В какой-то момент глаза стали слипаться. Когда я проснулась, было уже за полночь. Вся комната погрузилась в кромешную тьму, а за дверью в коридоре послышались робкие шаги. Я услышала стук. Затем шепот:

— Геллхорн, ты не спишь?

Я напряглась.

— Геллхорн, это я. Открой. Нам надо поговорить.

Я боялась издать хоть малейший звук, закрыла глаза, прислушиваясь.

— Марти, — прошипел голос.

Через несколько мучительных мгновений я услышала удаляющиеся шаги Эрнеста и только тогда осмелилась выдохнуть. Перекатившись к стене, я прикоснулась к ней рукой, ощущая, как внутри бежит по трубам вода, словно кровь по венам.

Иногда мне казалось, что так я могу проникнуть в любые номера: в некоторых люди спят, свернувшись калачиком, или листают страницы журналов, в других пьют в темноте и одиночестве. Отель представлялся мне чем-то вроде пчелиных сот, где все мы были связаны друг с другом. Самым удивительным в этой поездке было то, что я, пожалуй, впервые встретила близких мне по духу людей. Я стала частью чего-то значимого.

К тому же все вокруг осознавали, насколько великой была эта революция, пожалуй, самым важным моментом в истории для моего поколения. И я была частью происходящего. Это просто невероятно! Нельзя позволить испортить все, особенно сейчас, когда