1937. Правосудие Сталина. Обжалованию не подлежит! - Гровер Ферр

Дальнейший процесс следствия заключался в следующем: следователь вел допрос и вместо протокола составлял заметки. После нескольких таких допросов следователем составлялся черновик протокола, который шел на «корректировку» начальнику соответствующего отдела, а от него еще не подписанным — на «просмотр» быв. народному комиссару ЕЖОВУ и в редких случаях — ко мне. ЕЖОВ просматривал протокол, вносил изменения, дополнения. В большинстве случаев арестованные не соглашались с редакцией протокола и заявляли, что они на следствии этого не говорили, и отказывались от подписи.

Тогда следователи напоминали арестованному о «колольщиках», и подследственный подписывал протокол. «Корректировку» и «редактирование» протоколов в большинстве случаев ЕЖОВ производил, не видя в глаза арестованных, а если и видел, то при мимолетных обходах камер или следственных кабинетов.

При таких методах следствия подсказывались фамилии.

По-моему, скажу правду, если, обобщая, заявлю, что очень часто показания давали следователи, а не подследственные.

Знало ли об этом руководство наркомата, т. е. я и ЕЖОВ? — Знали.

Как реагировали? Честно — никак, а ЕЖОВ даже это поощрял. Никто не разбирался — к кому применяется физическое воздействие. А так как большинство лиц, пользующихся этим методом, были врагами-заговорщиками, то ясно шли оговоры, брались ложные показания и арестовывались и расстреливались оклеветанные врагами из числа арестованных и врагами-следователями невинные люди. Настоящее следствие смазывалось…

Особенно сильно возросли безобразия, когда дополнительно к проводимым массовым операциям в краях и областях была спущена директива о репрессировании инонациональностей, подозрительных по шпионажу, связям с консульствами иногосударств, перебежчиков. В Ленинградской, Свердловской областях, Белорусской ССР, на Украине стали арестовывать коренных жителей СССР, обвиняя их в связи с иностранцами. Нередки были случаи, когда никаких данных о подобной связи не было…

Принятое ЕЖОВЫМ, мною и ЕВДОКИМОВЫМ решение о невозможности приостановить и отвести удар от своих — антисоветских повстанческих — кадров и необходимости перенести удар на честные, преданные Родине и партии кадры практически нашло свое выражение в преступном проведении карательной политики, которая должна была быть направлена против изменников Родины и агентуры иностранных разведок. Честные работники НКВД на местах, не подозревая предательства со стороны руководства НКВД СССР и многих руководителей УНКВД, причастных к антисоветскому заговору, принимали наши вражеские установки за установки партии и правительства и объективно оказались участниками истребления ни в чем не повинных честных граждан.

Поступающие к нам массовые сигналы о так называемых «перегибах», по существу разоблачающих нашу вражескую работу, по указанию ЕЖОВА оставлялись без всякого реагирования. В тех случаях, когда не было возможности вследствие вмешательства ЦК прикрыть, заглушить тот или иной разоблачительный сигнал, шли на прямые подлоги и фальсификацию».[153]

Из других источников известно: заговорщики в НКВД, орудовавшие в регионах рука об руку с первыми секретарями ВКП(б), уничтожили в период «ежовщины» буквально сотни тысяч советских граждан. Указанное в т. н. «донесении Павлова» от 11 декабря 1953 года общее число жертв — 681 692 чел. подтверждается в недавних работах Олега Мозохина, официального историка ФСБ, обладающего доступом к архивам КГБ-НКВД.[154] Преступное проведение массовых казней по сфабрикованным делам стало причиной освобождения Ежова с должности наркома внутренних дел, а впоследствии — его ареста, суда и вынесения смертного приговора.

Бухарин давал показания на процессе и писал ходатайства о помиловании после того, как Ежов обещал сохранить ему жизнь. А значит, все бухаринские заверения в том, что он сложил оружие борьбы, следует считать лживыми. Как и многие другие заговорщики, он не «разоружился». Вплоть до момента казни он не мог знать, что Ежов и не думал исполнять своих обещаний. Но к тому времени было слишком поздно, и, как Томский и подобные ему, Бухарин предпочел уйти в могилу, но не сказать всей правды о Ежове.

Бухарин пошел на казнь, зная, что заговор «правых», во главе которого он сам когда-то стоял, до конца еще не разоблачен. (Ягода, Рыков и Буланов тоже были расстреляны, но и они ничего не сказали о предательстве Ежова.) Здесь нет ничего необычного. Тот же Михаил Томский 22 августа 1936 года покончил жизнь самоубийством и до последнего дня продолжал настаивать на своей невиновности. Однако имеющиеся свидетельства говорят прямо об обратном.

Самоубийство Томского и других оппозиционеров Сталин интерпретировал как фактическое признание ими вины. На декабрьском (1936) Пленуме ЦК он попытался обосновать свою точку зрения так:

«Политическое убийство — средство бывших оппозиционеров, врагов партии сбить партию, сорвать ее бдительность, последний раз перед смертью обмануть ее путем самоубийства и поставить ее в дурацкое положение.

Фурер. Какое письмо он оставил тоже после самоубийства, прочтя его, можно прямо прослезиться. (Косиор. Как бы не так.) А человек мало-мальски политически опытный поймет, что здесь дело не так. Мы знаем Фурера, на что он был способен. И что же оказалось? «Он прав, он любит партию, он чист, но при мысли о том, что кто-либо в партии может подумать, что он, Фурер, когда-то смыкался с троцкистами, нервы его не выдерживают, честь его не позволяет остаться ему жить». (Косиор. Оклеветали его!) А что оказалось? Оказалось — хуже не придумаешь.

Томский. Я бы вам посоветовал, т. Бухарин, подумать, почему Томский пошел на самоубийство, и оставил письмо — «чист». А ведь тебе видно, что он далеко был не чист. Собственно говоря, если я чист, я — мужчина, человек, а не тряпка, я уж не говорю, что я — коммунист, то я буду на весь свет кричать, что я прав. Чтобы я убился — никогда! А тут не все чисто. (Голоса с мест. Правильно!) Человек пошел на убийство потому, что он боялся, что все откроется, он не хотел быть свидетелем своего собственного всесветного позора. И Фурер, и Ломинадзе… (Микоян. И Ханджян.) и Ханджян, и Скрыпник, и Томский. Вот вам одно из самых последних острых и самых легких средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть на партию, обмануть партию. Вот вам, т. Бухарин, подоплека последних самоубийств».

Трудно не признать: логика на стороне Сталина. Я.Б. Гамарник покончил с собой 31 мая 1937 года — в преддверии своего неизбежного ареста по делу Тухачевского. Как вскоре выяснилось, Гамарник принадлежал к ключевым фигурам заговора в Красной Армии и вместе с другими военными заговорщиками должен был бы предстать на скамье подсудимых.

Бухарин не «разоружился» и не переметнулся на сторону своих политических врагов. Да, кое-чем он помог следствию. Но складывается впечатление (здесь, к сожалению, нельзя быть полностью уверенным), что он соглашался давать показания только против тех, кто, как он сам, был уже арестован и фактически обречен. Но в одном можно не сомневаться: Бухарин знал об участии Ежова в антисталинском заговоре, однако отказ сообщить об этом властям делает Бухарина сообщником кровавых ежовских преступлений.

БУХАРИН ЗНАЛ О ЕЖОВСКИХ МАССОВЫХ РЕПРЕССИЯХ

Знал ли Бухарин о совершаемых Ежовым фальсификациях следственных дел, пытках арестованных и казнях ни в чем не повинных людей? Да, знал, хотя истинные масштабы ежовских злодеяний, конечно, были ему неведомы. Бухарин, напомним, пробыл в тюремном заключении с 27 февраля 1937-го по 15 марта 1938 года, тогда как массовые репрессии начались не ранее августа 1937 года и продолжались еще несколько месяцев после вынесения ему смертного приговора.

Несмотря ни на какие тюремные засовы известия о происходящем в СССР все же попадали к Бухарину, ибо именно на них он ссылается в письме к Сталину от 10 декабря 1937 года:

«Есть какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, Ь) в связи с переходом к демократии. Эта чистка захватывает а) виновных, Ь) подозрительных и с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других — по-другому, третьих — по-третьему. Страховочным моментом является и то, что люди неизбежно говорят друг о друге и навсегда поселяют друг к другу недоверие (сужу по себе: как я озлился на Радека, который на меня натрепал! А потом и сам пошел по этому пути…). Таким образом у руководства создается полная гарантия.

Ради бога, не пойми так, что я здесь скрыто упрекаю даже в размышлениях с самим собой. Я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все, и было бы мелочным ставить вопрос о своей собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах» (выделено Бухариным. — Г.Ф., В.Б.).