1937. Правосудие Сталина. Обжалованию не подлежит! - Гровер Ферр

Таким образом, признательные показания Ежова от 8 июля 1939 года полностью подтверждают ту часть записки Фриновского, где говорится, что Бухарин знал о роли Ежова в заговоре еще до начала мартовского процесса, а точнее — уже в 1933 году.

Еще одно подтверждение словам Фриновского находим в документах, отражающих характер отношений Ежова и Ягоды, а последнего — с Бухариным. Как уже отмечалось, Фриновский поведал, как накануне процесса Ежов беседовал с Ягодой, пообещав сохранить жизнь, если тот ничего не скажет о роли в заговоре своего преемника на посту наркома НКВД:

«Долго говорил он с ЯГОДОЙ, и разговор этот касался, главным образом, убеждения ЯГОДЫ в том, что его не расстреляют… Безусловно, тут ЕЖОВЫМ руководила необходимость прикрытия своих связей с арестованными лидерами правых, идущими на гласный процесс».[147]

Племянник Ежова Анатолий Бабулин назвал Ягоду среди тех «бывших ответственных работников Наркомвнудела СССР», кто входил в «круг близких людей Ежова» и то и дело наведывался к нему на квартиру:

«В 1936–37 годах круг близких людей ЕЖОВА пополнился рядом бывших ответственных работников Наркомвнудела СССР. Из них я помню как частых гостей ЕЖОВА, ЯГОДУ, МИРОНОВА, ПРОКОФЬЕВА, АГРАНОВА, ОСТРОВСКОГО, ФРИНОВСКОГО, ЛИТВИНА, ДАГИНА».[148]

Что означает: в те годы Ягода поддерживал тесные взаимоотношения с Ежовым. Другие названные Бабулиным «частые гости» служили в НКВД как при Ягоде, так и при Ежове. Причем некоторые из них — Миронов, Дагин, Фриновский — показали себя наиболее жестокими и кровавыми ежовскими приспешниками, виновными в противозаконных казнях не одной тысячи советских граждан.

Еще известно, что вместе с Бухариным Ягода входил в руководство «правым» заговором. Причем на первом же из московских открытых процессов, проходившем в августе 1936 года, подсудимые Рейнгольд и Каменев выступили с обвинениями против Бухарина. Из известных ныне показаний Бухарина и Ягоды становится ясно: последний знал о причастности «любимца всей партии» к заговору с самого начала.

В свою очередь Бухарину стало известно о принадлежности Ягоды к заговору с конца 1920-х. Вот как сам Бухарин описывал в показаниях от 2 июня 1937 года роль Ягоды в ситуации, сложившейся вслед за убийством Кирова:

«После убийства С.М. Кирова в связи с тем, что ЦК обратил серьезное внимание на работу НКВД, создалась опасность всеобщего разгрома всех контрреволюционных организаций. Однако ЯГОДЕ все же удалось направить удар только на троцкистов и зиновьевцев (хотя и не до конца), прикрыв организации «правых». Провал ЕНУКИДЗЕ (1935) перенес роль последнего по подготовке переворота в Кремле на самого ЯГОДУ, в руках которого очутилась непосредственная охрана Кремля».[149]

Если в 1936–1937 годах Ягода знал об участии в заговоре Ежова, а Бухарин и все тот же Ягода входили в руководящий центр заговорщиков, то и Бухарину было тоже наверняка известно, что Ежов — такой же соучастник, как он сам. Разумеется, даже при отсутствии у Бухарина точных сведений касательно Ежова, осведомленность о том Ягоды не подлежит сомнению.

Подытожим.

Во-первых, можно с уверенностью констатировать: Бухарин обладал информацией о причастности Ежова к заговору еще до начала рассмотрения дела право-троцкистского блока на открытом процессе в марте 1938 года.

Во-вторых, показания Ежова от 8 июля 1939 года подтверждают наиболее важную часть заявления Фриновского и позволяют предположить, что о принадлежности Ежова к заговору Бухарин знал по крайней мере с 1933 года.

В-третьих, близкие отношения с Ежовым в 1936–1937 годах, с одной стороны, и с Бухариным как лидером «правых», с другой — почти не оставляют места сомнениям, что сам Ягода, а стало быть, и Бухарин были осведомлены о заговорщической роли Ежова.

Исследованные нами крупицы свидетельств почерпнуты из различных источников: из заявления Фриновского от 11 апреля 1939 года, из опубликованного Полянским фрагмента стенограммы допроса Ежова от 8 июля 1939 года, из записи допроса Анатолия Бабулина от 17 апреля 1939 года и из признательных показаний Бухарина, датированных 2 июня 1937 года. Не может быть и речи, что все или хотя бы часть из них были так «подогнаны» друг под друга, чтобы у нас или кого бы то ни было сложилось только впечатление об обладании Бухариным информации о ежовском соучастии в заговоре. Поэтому просто не остается сомнений, что Бухарин действительно располагал такими сведениями еще до начала судебного разбирательства.

БУХАРИН И ЕЖОВСКИЕ МАССОВЫЕ РЕПРЕССИИ

Мы так много места уделили вопросу о том, знал ли Бухарин и с какого времени об участии Ежова в заговоре «правых», чтобы понять: в какой степени ответственность за массовые репрессии может быть возложена на Бухарина?

В хорошо теперь известном письме Сталину от 10 декабря 1937 года Бухарин заявил, что, скрыв кое-что в прошлом, он теперь пишет всю правду без остатка, но имени Ежова все-таки не назвал.

В марте 1938 года на процессе по делу правотроцкистского блока Бухарин выступил с подробными показаниями. Раскрыв имена многих соучастников по заговору, по поводу причастности Ежова он не проронил ни слова. Сразу после суда Бухарин написал два ходатайства о помиловании — одно короткое, другое длинное. И в том и другом он, моля о пощаде, каялся и убеждал адресатов письма в своей несомненной вине. Но и тогда Ежов не был назван.

Если бы Бухарин и впрямь «разоружился» и поведал бы, как он сам уверял, всю правду без остатка, среди соратников по антиправительственному заговору он обязан был назвать Ежова.

Бухарин мог дать показания против Ежова и на открытом заседании суда.[150] Обвинения против наркома внутренних дел, если бы они прозвучали из уст одного из главных и, несомненно, самого красноречивого из подсудимых, просто не могли остаться без внимания! В присутствии аккредитованных на процессе иностранных корреспондентов и представителей дипломатического корпуса такое заявление стало бы мировой сенсацией.[151]

БУХАРИН HE «РАЗОРУЖИЛСЯ»

Бухарин не воспользовался ни одной из имевшихся у него возможностей, чтобы выдать Ежова как заговорщика. По словам Фриновского, Бухарин еще до суда знал о преступной роли наркома НКВД, что, заметим, совпадает с другими рассмотренными выше свидетельствами, а потому все бухаринские клятвы в преданности, его раскаяния и отречения от содеянного — неискренни и притворны. Верный сторонник Сталина не мог от него скрывать причастность Ежова к заговору. А тот, кто действительно раскаялся, не станет кривить душой и твердить, будто «разоружился», как мы находим в письме Бухарина к Сталину от 10 декабря 1937 года и в его последнем слове на процессе 13 марта 1938 года.[152]

По Фриновскому и по показаниям самого Ежова, последний вместе с сообщниками в НКВД несет ответственность за крупномасштабные фальсификации следственных дел, заведенных на ни в чем не повинных советских граждан. Сказанное находит подтверждение в очень многих документах. Но и от скупо описанных Фриновским зверских методов ведения следствия в ходе поистине массовых репрессий кровь стынет в жилах:

«Следственная работа.

Следственный аппарат во всех отделах НКВД разделен на «следователей-колольщиков», «колольщиков» и «рядовых» следователей.

Что из себя представляли эти группы и кто они?

«Следователи-колольщики» были подобраны в основном из заговорщиков или скомпрометированных лиц, бесконтрольно применяли избиение арестованных, в кратчайший срок добивались «показаний» и умели грамотно, красочно составлять протоколы.

К такой категории людей относились: НИКОЛАЕВ, АГАС, УШАКОВ, ЛИСТЕНГУРТ, ЕВГЕНЬЕВ, ЖУПАХИН, МИНАЕВ, ДАВЫДОВ, АЛЬТМАН, ГЕЙМАН, ЛИТВИН, ЛЕПЛЕВСКИИ, КАРЕЛИН, КЕРЗОН, ЯМНИЦКИЙ и другие.

Так как количество сознающихся арестованных при таких методах допроса изо дня в день возрастало и нужда в следователях, умеющих составлять протоколы, была большая, так называемые «следователи-колольщики» стали каждый при себе создавать группы просто «колол ьщиков».

Группа «колольщиков» состояла из технических работников. Люди эти не знали материалов на подследственного, а посылались в Лефортово, вызывали арестованного и приступали к его избиению. Избиение продолжалось до момента, когда подследственный давал согласие на дачу показания.

Остальной следовательский состав занимался допросом менее серьезных арестованных, был предоставлен самому себе, никем не руководился.

Дальнейший процесс следствия заключался в следующем: следователь вел допрос и вместо протокола составлял заметки. После нескольких таких допросов следователем составлялся черновик протокола, который шел на «корректировку» начальнику соответствующего отдела, а от него еще не подписанным — на «просмотр» быв. народному комиссару ЕЖОВУ и в редких случаях — ко мне. ЕЖОВ просматривал протокол, вносил изменения, дополнения. В большинстве случаев арестованные не соглашались с редакцией протокола и заявляли, что они на следствии этого не говорили, и отказывались от подписи.