Первомост - Павел Загребельный

Не следует забывать, что и Христос, которому все поклоняются, рожден был на земле, когда богородице было всего лишь пятнадцать лет, - высокое свидетельство того, что человек не должен откладывать свой первейший долг в жизни: получив жизнь - отдай ее миру, потомкам своим.

Следовательно, Мостовик, при всей своей озабоченности собственным утверждением на Мосту, в то же время хорошо понимал, что не может бесконечно откладывать свою женитьбу. Положение обязывало его скрывать свою мужскую несостоятельность, которая, вообще говоря, учитывая возраст Воеводы, вовсе не была злом, но для людей посполитых, погруженных в свою естественную низость, в сладкую грязь повседневности, могла бы дать нежелательную пищу для сплетен и пересудов. И хотя Мостовик знал, что его личность не подлежит наговорам, но касалось это только Мостищ, а за пределами этого селения могло быть по-всякому, потому-то и не захотел он родниться ни с боярами, ни с воеводами своими, а послал Гримайлу и Мытника в степи к половцам, велев выбрать у какого-нибудь из ханов дочь молодую, пригожую, соответствующую высокому месту у Моста.

За четырнадцать возов проса, выше всего ценимого половцами, привезли Воеводе темноглазую юную половчанку, да еще и несколько диких коней в придачу.

Рожденная и выросшая в половецких шатрах, где нет никаких тайн, где все просто и обычно, где все целесообразно и заранее определено, половчанка, даром что была очень юной, надлежащим образом приготовилась, чтобы возблагодарить своего мужа за четырнадцать возов драгоценного проса, оставленных его посланцами в дар ее степному роду, в дар и вознаграждение. Потому она без страха, хотя, возможно, и без видимого желания ждала в первое время от Воеводы того, чего должны ждать от мужей все жены, но Мостовик не торопился, он откладывал высокое таинство со дня на день, из месяца в месяц, он ничего не требовал от жены, кроме соблюдения внешней пышности, и она в конце концов вынуждена была примириться со своим положением и повела жизнь независимую, самостоятельную, которая перекрещивалась с жизнью Воеводы лишь в немногих точках; мостищане, чуткие ко всему даже невидимому, называли ее Вудзиганкой - вот и все.

Но ведь она не исчезла из Мостищ. Жила в палатах Воеводы, была Воеводихой, хотя и не совсем подлинной, но это уже зависело не от нее. Такой брак мог приравниваться разве лишь к монастырской схиме, хотя даже молоденькие монахини в монастырях ухитрялись иногда согрешить, а то, как в германском монастыре в Бамберге, из-за скаредности игуменьи вынуждены были и на хлеб себе зарабатывать платной любовью.

Воевода непоколебимо верил в заменители подлинного. Разве нельзя, скажем, заменить свободу для человека одними лишь разговорами о ней? Точно так же как обрести славу кормильца, раздавая всем калачи раз в год, а в остальные дни ограничиваясь одними обещаниями простого хлеба? Вполне резонно Мостовик считал, что мизерное человеческое удовольсвие, ради которого поднимается столько шума и раздоров на свете и творится зла, легко возместить чем-то другим. А возможности у Воеводы были неограниченными. И пусть не можешь ты из-за врожденного недостатка, обласкать жену свою, испытывая с нею телесное наслаждение, зато ты в состоянии бросить на нее все свои богатства, все драгоценности, меха, шелка и алтабасы, потому что сам ты все равно не воспользуешься всем собранным на мосту - ни ты, ни твои прислужники не в состоянии довести все это до ума, вот тут и должна выручить женщина, именуемая гордо и громко: Воеводиха.

Так молодая жена Воеводы из широкой степной воли попала в неволю золоченую, чем-то напоминая заморскую птицу, которую сажают в золотую клетку, она должна была сидеть в палатах Мостовика, перебирая паволоки, расставляя и переставляя драгоценные сосуды, примеряя украшения, которым не было цены.

Из половецких кожухов, грязных, провонявших потом, дымом и пылью, Воеводиха перешла теперь в шубы, за каждую из которых могла бы приобрести целый половецкий стан, были здесь шубы из пупков соболиных и песцовых, были шубы из лисиц черно-бурых и бобрового пуха, покрытые золотыми тканями в струях и травах, с нашивками золотыми, с цепочками, унизанными жемчугами; были шубы с боковыми прорезями, дабы видны были драгоценности на сапогах: жемчуга, камни в гнездах, серебряные подковы на каблуках; были шубы нарядные, чистые, столовые, для езды верховой и санной.

Не счесть всего, что было и быть могло в воеводском доме, что там уже и не вмещалось. Половчанка задыхалась в этом строгом и просторном помещении, - Мостовик то и дело повелевал пристраивать то деревянные сени, то новую горницу для Воеводихи, то каменную гридницу для приема вельможных посетителей, то еще какую-нибудь просторную храмину - опять-таки для Воеводихи, дом Мостовика расползался по горе, утрачивал свой первоначальный вид, внешне в нем царил беспорядок, в противовес однообразию и скуке, таившейся в стенах, где, словно пойманная ласточка об окно, билась в безнадежном отчаянии молодая женщина.

Река, ежегодно разливаясь и входя в свои берега, постепенно изменяла русло, падали в пущах старые деревья, уступая место молодым, пели и плакали птицы весной и в конце лета, рычал зверь, идя на осенние игрища. А в огромном доме Воеводы, недоступном для посторонних людей и невыносимом для жизни, ничто не изменялось, с утра до ночи металась там среди черных огней тоски молодая половчанка, и сердце ее наполнялось отчаянием.

Иногда она пыталась хотя бы на короткое время вырваться на волю. Отбрасывала в сторону все украшения, все шелка и алтабасы, все пестрые одеяния, облачалась в черное, отчего становилась еще меньше, еще тоньше и загадочнее, садилась на белого половецкого коня, пролетала через Мостище так, что от испуга (а быть может, по повелению Мостовика) шарахались в сторону стар и млад, исчезала в пущах, возвращалась точно такая же загадочная, только конь от мыла покрывался желтизной, потому что всегда гоняла его немилосердно.

Воеводиха никогда не говорила, - никто и не знал толком, есть ли у нее голос. Шморгайлик загадочно молчал, когда кто-нибудь приставал к нему с расспросами. Толстый Мытник, который каждый день бывал у Воеводы на трапезе и, следовательно, сидел за одним столом с Воеводихой, тоже только пошлепывал губами на расспросы: "А? Что? Да кажется, вроде бы, а впрочем, кто его знает, потому как она разве что, как говорится, когда нужно, то и так, а когда нет - словно бы и не оно..."

Вот так и прозвали ее Вудзиганкой, а еще пошла о ней молва, будто она - ведьма. Будто видели, как напускала свое половецкое колдовство на Мостище.

А поскольку с Воеводой она жить не может, как заведено между мужем и женой, естество же свое обуздать не в силах, то... несет яйца. Каждый день столько их несет, сколько на земле умирает людей. Правда, трудно сказать, какая земля принимается в расчет - то ли наша, то ли половецкая - и куда деваются эти яйца. Возможно, складываются до поры до времени в бесконечных пристройках Воеводина дома, а возможно, развозит их Вудзиганка по лесам на своем белом коне, чтобы плодилась всякая нечисть.

А кое-кто вообще считал, что вина во всем падает не на Воеводу, а на саму половчанку. Какое имеет значение то, что Мостовик уже в преклонном возрасте? У старого мужчины кровь такая же горячая и красная, как и у молодого. Но Гримайло и Мытник из-за своей неопытности не сумели надлежащим образом выбрать невесту, половцы обманули их, забрав четырнадцать возов проса и подсунув жену, чьи члены не могут согреть мужа. Пастух Шьо принадлежал к особенно яростным сторонникам этого мнения и доказывал, что у Воеводихи в том месте, которое возбуждает мужчин, коровье или конское копыто и что вообще привлекательна она лишь внешне.

Доподлинно обо всем мог знать только Воевода, но он, естественно, молчал, сохраняя неприступную загадочность. Потому что, когда человек достигает высокого положения, он вовсе не обязан проявлять мудрость или доверчивую откровенность, - достаточно загадочности.

Откровенно говоря, женился Воевода все-таки не по княжескому примеру, а чтобы ни в чем не дать своим людям превосходства над собой. До тех пор пока у него не было счастья в доме, он не мог иметь и превосходства. Его люди, как ни трудно им было, никогда не хотели быть несчастливыми. Воевода видел это при звездах, слышал в песнях, сталкивался на крутых мостищанских тропинках. И тяжко завидовал своим людям, от зависти и женой обзавелся, хотя и без всякой на то надобности, хотя и ведал, что жена без мужа - это дом без жителей, целый и невредимый, но в котором вечная тоска и презрение.

Если бы кто-нибудь из мостищан знал о несчастии молодой женщины, то, быть может, и помог бы ей в беде. Набежал бы князь перехожий с дружиной и умыкнул бы красавицу; половцы, сжигая Киев, должны были свернуть и в Мостище, чтобы отнять полонянку и вознаградить ее пылкими объятиями какого-нибудь молодого хана; хитрые купцы могли бы подкупить стражу и увезти полонянку куда-нибудь за море. Да что там надеяться на бог весть кого, когда она могла причаровать своими глазищами любого из мужчин, ежедневно сидевших с ней за трапезой. Ясно, не Воеводу, потому что о нем уже сказано. Мытника тоже никакие глазищи не могли оторвать от яств и питий. Человек, что называется, был ослеплен и поглощен обжорством... А остальные... Немой, в искушении не знавший ни ангелов, ни дьяволов, оно жило в нем обнаженное, вечно молодое, как молодая трава, как раскованная вода, как весенний ветер или цвет бузины. Стрижак, знавший толк не только в словах, но и во всех наслаждениях, Шморгайлик, наконец, который помышлял не столько о наслаждении, сколько о том, чтобы ухватиться хотя бы за краешек Воеводиной власти в Мостище. Чем они все не мужчины!? Однако ж...