Первомост - Павел Загребельный

Отчаяние Маркерия, разумеется, возникло по совершенно иной причине. Он считал, что Светляна не хочет говорить просто из упрямства, присущего женщинам с момента рождения, и, исчерпав все известные ему средства, уже и не надеялся, что ему удастся сломить Светлянино молчание.

Если бы ему сказали, что помощи следует ждать от Стрижака, Маркерий расхохотался бы. Стрижак был смешон, быть может, даже противен Маркерию и многим другим. Люди в Мостище привыкли, что каждый что-то должен делать, у каждого свой долг, даже у самого Воеводы огромное количество обязанностей, даже у Воеводихи, о которой у нас еще будет идти речь, - хотя внешне могло показаться, будто она изнывает от тоски и безделья, но на самом деле всем было известно, что она с утра до вечера меняет наряды, перебирает заморские ткани, переставляет с места на место золотую и серебряную посуду, любуется драгоценными украшениями, преподносимыми ей Мостовиком постоянно и неутомимо, в стремлении заменить мертвой игрой самоцветов и бриллиантов естественную мужскую силу, которой он был лишен.

А Стрижак? Для него поставили новый дом, теплый и светлый, настрогали лавок, накрыли их медвежьими и волчьими шкурами, поставили стол с посудой, во дворе, где не было ни травинки, ни былинки, выросли высокие штабеля дров: березовых - на растопку, сосновых - для живого духу, дубовых - для жару, у купцов Воевода за бешеную цену приобрел большую книгу о Николае-чудотворце в личное пользование Стрижака, дал ему Мостовик для лучшего украшения нового жилища икону Николая-угодника в серебряном окладе - и все для полнейшего безделия и баклушничанья этого странного, может быть, даже и подозрительного пришельца, ибо разве не подозрителен человек, который только ест, пьет, спит да читает огромную книгу, многозначительно поднимая палец и напуская при этом на свою разбойничью рожу глубокомыслие, и благость?

Церковь Воевода до поры до времени не ставил, потому что никак не мог допроситься у киевских владык посвящения Стрижака в сан священника, проводить же службу без посвящения неподалеку от Киева, с его митрополитом, епископом, игуменами, с его соборами, монастырями, церквами, не решался даже такой человек, как Стрижак.

Зато одеяние он сшил для себя более пышное, чем у священников. Затканное настоящим золотом, безмерно широкое, не похожее ни на какую человеческую одежду, - целое сооружение из дорогих тканей, странное, сложное, многоступенчатое, многослойное, будто гигантская золоченая чешуя была на Стрижаке или несколько шатров, один в одном, наброшенных на костлявую фигуру Воеводина прислужника, шатров не простых, а из самых дорогих тканей, так что даже сердце заходилось, когда видели, что Стрижак метет полами пыль или же волочит их по осенней грязи. А он знал, что Воевода не поскупится и на большее, потому не хотел беречь, надевал на себя столько, что сгибался под тяжестью, словно говорил мостищанам: "А что? У меня есть, а у вас дудки!"

Он каждый день шел на обед к Воеводе в палаты, медленно пересекал широкий двор, чванливо задрав голову, а в это время Шморгайлик сидел в воеводских сенях, в круглое окошечко следил за Стрижаком и мстительно думал о том времени, когда ему удастся уничтожить этого человека, оторвать от Воеводы, лишить всего, что у него есть, и прежде всего этих вышитых золотом одеяний. Тем временем, в надежде на лучшее будущее, Шморгайлик, облизываясь, мысленно прикидывал, сколько бы таких вот шморгайликов, маленьких, тощих, никчемных, можно одеть, раскроив одежду Стрижака на лоскутья соответствующего размера. Мысленно он раздевал Стрижака вон там, посреди широкого воеводского двора, срывал с него одежду, срывал быстро, умело, жестоко, разбрасывал то в одну, то в другую сторону, расстилал по двору, ходил между расстеленным, снова окидывал взглядом - в это завернем двоих, в это - пятерых, а в это - и десятерых шморгайликов можно было бы завернуть. Боже милосердный! А достается все это почему-то одному человеку! И за что?

И когда однажды Шморгайлик увидел из своего окошечка, что навстречу Стрижаку идет маленькая дочь Немого, он даже испугался: а что если и она начнет примеряться к золотым одеяниям? Чем мельче человек, тем больше накроил бы он нарядов из одеяний Стрижака, тем, оказывается, быстрее и охотнее придет к той же самой мысли, к которой он, Шморгайлик, пришел уже давным-давно! Прислужник Мостовика чуть было не вскочил со своего места и не выбежал из сеней, чтобы вытурить девчонку, но его удерживало презрение, которое он упорно прививал себе по отношению к Немому и его безмолвной дочери. Это были единственные люди в Мостище, которые из-за своей неполноценности не стали бы мешать Шморгайлику или опережать его в доносах и прислужничестве. Все остальные - языкатые, а эти - немы. Их неполноценность вызывала у Шморгайлика чувство превосходства, он не считал их людьми, поэтому, хорошенько поразмыслив, пришел к выводу, что девчонка рядом со Стрижаком не угрожает его, Шморгайлика, мечтаниям, и снова принялся мысленно примерять содранные со Стрижака облачения на многих шморгайликов, которые так и мельтешили у него перед глазами, жадные, бездарные, ничтожные, как и он сам.

А Стрижак, столкнувшись со Светляной, начал припоминать, видел ли он здесь когда-нибудь ребенка или нет. Получалось так, что не видел, и это его немного удивило.

- Стой! - воскликнул он. - Кто такая и здравствуй, дщерь моя малолетняя.

Девочка стояла молча.

- Не спрашиваю, чья ты, ибо людская еси, но как твое имя? - В предчувствии вкусной трапезы Стрижаку хотелось поговорить хотя бы с девочкой, потому что у Воеводы за столом только сопели и чавкали, разве лишь Воеводиха пыталась иногда что-то сказать, но какая уж там у нее речь!

Девочка молчала. Смотрела прямо в глаза Стрижаку, смело, чисто как-то, возможно, даже с осуждением за его глупое разглагольствование.

- Молчишь? - удивился и одновременно обрадовался Стрижак. - Молчишь, чтобы собрать ум свой и ответить надлежащим образом, или же не хочешь тратить слов на меня, или же и вовсе молчишь, чтобы молчать? Хорошо быть безмолвным, наипаче же молодым. Ибо как можешь уберечь сердце, ежели уста отверзнуты? Да знаешь ли ты, дщерь моя, что говорила сама себе святая Синклития, когда возникал в ней помысел заговорить громко? Она говорила себе: успокойся от суеты, молчи каменно, постись, плачь, тогда помилует тебя бог. А кто не потрудится молчанием и молитвой здесь, тому придется трудиться в неугасимом огне вместе с бесами... И чтобы затянуть душу человеческую в огонь вечный, сатана веревки вьет, и чем больше прядей подаешь ему, тем больше он вьет. Пряди же суть словеса наши. Когда же перестанем готовить их для него, ему тоже нечего будет делать на этом свете. Поэтому возлюби молчание паче разглагольствования. Ибо что есть молчание? Оно - конец изнеженности, смеха отдаление и замена его плачем, бесстыдству враг, вольности неприязнь, страстям обуздание!

А теперь уходи с дороги, дщерь моя, упрямомолчальница, прекрасномолчальница, высокомолчальница, триблаженномолчальница.

Светляна не удержалась и еле заметно улыбнулась одними лишь глазами на взрыв удивительного красноречия этого странного человека, которого она уже видела ранее, но никогда не слышала, а может, улыбнулась она от воспоминаний о том, куда так торопится Стрижак, потому что не было для девочки тайн на воеводском дворе, а может, радостно стало ей оттого, что родилось вот в этот миг в ней желание заговорить тоже, велеречивость Стрижака вызвала в ней желание овладеть таким высоким умением нанизывать удивительные слова, причем овладеть немедленно!

- Соломон речет: муж мудрый еле улыбнется, когда безумный смеется громко, - пробормотал на прощание Стрижак, подбирая свои пышные одежды, чтобы пройти мимо девочки, не задев ее, а она стояла неподвижно, ошеломленная его велеречивостью, заполненная непреоборимым желанием немедленно сравниться с этим человеком в его способе и умении изъясняться.

Но - чтобы говорить, нужно иметь слушателя! Она побежала к мосту, в надежде найти там Маркерия. Заговорить с ним! Ошеломить его своим умением, поразить так сильно, как была поражена она велеречивостью Стрижака!

Маркерий подрос и теперь сам, без матери, носил Положаю обед на мост. Светляна застала его там. Пока Положай заглядывал в глиняный горшок с яствами, приготовленными его женой, Маркерий, слонялся по мосту, непоседливый, неутомимый, как всегда. Светляна подбежала к нему, хотела еще издали крикнуть "Маркерий" или просто "Эге-ей!". Но тогда пропала бы неожиданность, свелось бы на нет намерение ошеломить, она бежала молча, как и всегда, и внезапно с ужасом почувствовала, что и сегодня не сможет заговорить. Уже не бежала, шла, все медленнее и медленнее. Как заговорить, как? Высоких и громких слов она не знала, да и вообще все слова куда-то исчезли, даже самые простые; она шла к Маркерию безмолвная, как всегда охваченная отчаянием, яростью, ужасом, ненавидела себя за беспомощность, за неумение, за неполноценность, наконец, поэтому круто повернулась и пошла назад.