Обладатель великой нелепости - Борис Левандовский

Причина была в безотчетном страхе, который он начинал испытывать при виде чего-то, напоминающего объектив (как он сам называл фотофобия), иногда это могла быть даже обычная линза увеличительного стекла или простые очки (возможно, поэтому среди его друзей никогда не было очкариков). Но главное – это объектив фотокамеры.

Нет, он обойдется без «полароида».

Коробка так и осталась в ящике стола.

* * *

18:00.

К этому моменту Герман сумел определить, чему равен один час реального времени для его стремительно стареющего организма – шестьдесят минут примерно были равны полугоду.

Правда, чертов вирус не в полной мере имитировал его раннюю «старость». Например, он совершенно не затронул зубы – они и не думали выпадать и даже не шатались, только слегка пожелтели, виной чему, наверно, был постоянно образующийся налет. А также не коснулся зрения; Герману иногда казалось, что оно не только не потеряло былой остроты, но даже несколько прибавило.

Что касалось всего остального, то мышцы атрофировались катастрофическими темпами, словно были надутой воздухом резиной, из которой кто-то выдернул пробку. От приличной еще утром шевелюры остались одни воспоминания да пару клочков седого пуха; кожа продолжала темнеть и сморщиваться – на каждом новом этапе своего дряхления (черт возьми, а ведь иначе и не назовешь!) Герман полагал, что двигаться дальше уже не возможно, однако каждый раз ошибался.

И конечно, он быстро терял в весе. С другой стороны, если бы не это – дряхлеющие мышцы не справились бы с прежними нагрузками. Теперь Герман весил не больше шестидесяти килограммов против почти девяноста еще два дня назад. Его часто рвало, он ничего не ел и, что казалось уже совершенно не объяснимым – до сих пор не мог влить в себя ни капли жидкости.

С пяти часов вечера он начал обеспокоено заглядывать себе в трусы. После того, как почувствовал довольно сильную эрекцию, которая, впрочем, быстро прошла. В обычных обстоятельствах Герман не стал бы придавать значение этому любопытному явлению природы, скорее, он опасался непредсказуемого поведения со стороны вируса – не задумал ли тот какой-нибудь фокус с его детородным органом…

Несколько раз Герман порывался включить компакт-проигрыватель или телевизор, но всякий раз, занося палец над кнопкой «ON», передумывал. В основном он либо стоял, глядя в окно гостиной, либо – лежал на диване, прислушиваясь к своему телу. Иногда он слышал в ушах сухое потрескивание, как если бы кто-то ходил по снегу в морозный день. Что касалось слуха, тот оставался в норме, во всяком случае, достаточно хорош, чтобы расслышать выход очередной порции газов – это происходило раз или два каждые полчаса. У Германа еще достало сил улыбнуться при мысли, что таким образом его тело празднует следующий «квартал».

* * *

22:00.

В зеркале отражался восьмидесятилетний старик.

«Тебе не кажется, что пора хоть кому-нибудь позвонить?» – спросил себя Герман и в очередной раз перебрал в памяти возможных претендентов. Родители? Те слишком далеко, да и что он им скажет? Что умирает от какой-то неизвестной хвори, начнет посвящать в подробности, причем по телефону (Герман вообще сомневался, что мать или отец смогут узнать его голос)? Родители совершенно не подходили для роли его душеприказчиков. Друзья? Знакомые? Сослуживцы? Старые школьные и институтские товарищи? Может быть… Алекс? Кому…

Герман только покачал головой. Взгляд старика в зеркале был горьким; в выцветших воспаленных глазах (это твои глаза, Герман?!) набухли слезы.

Из левой ноздри побежала струйка крови, капая на подбородок, а затем ему под ноги. Герман замер, продолжая отрешенно наблюдать, как между тапок образуется темно-красная, очень густая лужица, пока тугая струя зеленоватой рвоты не ударила прямо в его отражение изо рта и из носа сразу…

Интересно, что решат патологоанатомы, когда обнаружат его тело? Кто его опознает? Что сообщат родителям? Что вообще здесь будет происходить? А похороны?.. Кто…

Герман вытер лицо навсегда пришедшим в негодность полотенцем.

* * *

23:30.

Не смотря ни на что, его голова оставалась ясной.

Герман где-то слышал или читал, что последние часы в ожидании смерти пролетают мгновенно, словно время назло ускоряет свой бег. С ним это происходило совершенно иначе: проклятое время тянулось бесконечно, как телесериал «Санта-Барбара», а часто ему казалось, что оно остановилось вовсе.

Какого черта, его голова оставалась ясной?!

Он лежал в постели, пытаясь уснуть.

О завтрашнем дне он не думал; Герман искренне надеялся, что тихо и безболезненно умрет во сне…

И все закончится.

* * *

Герман медленно плелся от остановки трамвая в сторону тест-пункта, находящегося в трех кварталах, что раньше для Германа составило бы минут десять ходьбы в среднем темпе. Он едва переставлял тяжелые непослушные ноги, часто останавливаясь, чтобы отдышаться, держась за столб, или присаживался на подвернувшуюся скамейку, когда ноги начинали отчаянно протестовать. Слабость все сильнее одолевала его тело. Теперь безобидное расстояние, отделявшее остановку от пункта, он мог преодолеть не скорее, чем за час.

Не умерев ночью, утром Герман открыл глаза и с удивлением понял, что по-прежнему жив.

Облегчения это не принесло – только какое-то отстраненное удивление… и все.

Почти ползком добравшись до коридора, он увидел в зеркале глубокого сморщенного старика, совершенно лысого, с ввалившимися щеками и лихорадочным блеском в слезящихся глазах. Он выглядел просто древним.

Лет под сто.

Он проснулся довольно рано – около семи утра, – но чтобы собраться и выйти на улицу, Герману потребовалось почти два часа. Одеваясь, он слышал, как хрустят суставы; звук был отвратительным, будто его кости разламываются на мелкие кусочки.

Герман даже задумался, стоит ли вообще тащиться в его состоянии за результатами последнего теста, тем более что, похоже, тот уже не играл никакой роли, – что бы там ни выяснилось. Правда, через некоторое время, он почувствовал себя немного лучше и решил довести задуманное до конца, раз вирус предоставлял ему такой шанс.

Но если бы он знать наперед, каких усилий это будет стоить, то, скорее всего, остался бы дома. А теперь было слишком поздно поворачивать назад – он уже почти достиг своей цели.

Некоторые прохожие заинтересованно оглядывались ему вслед; одна сердобольная «самаритянка» (в действительности годившаяся Герману в матери) помогла ему перейти дорогу и, негодуя, спросила, сколько граммов совести сэкономили дети и внуки (возможно, даже праправнуки) Германа, выпустив его одного на улицу – «этакого хрыча-доходягу на подсевших батарейках»? – хотела она сказать.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});