Спасатель. Жди меня, и я вернусь - Андрей Воронин

– За что? – простонала она, упрямо поднимаясь с земли с прижатой к животу рукой. Боль скрючивала, сгибала ее пополам, но она все еще пыталась выпрямиться; кровь ручейками просачивалась между пальцами, стекала по подолу черного пальто и капала в изрытый, развороченный снег.

– Что ты, как маленькая, – направляясь к ней с ножом в руке, снисходительно произнес Оранжевый, – будто сама не знаешь!

Поняв, что надеяться не на что, женщина повернулась к нему спиной и бросилась бежать. На третьем шаге она споткнулась о притаившуюся под толщей снега корягу и, слабо вскрикнув, ничком упала в сугроб. По колено увязая в снегу, убийца в оранжевом пуховике неторопливо подошел к ней и, наклонившись, ударил ножом в спину. Издав очередной крик, она начала переворачиваться, загораживаясь рукой, и новый режущий удар ножа пришелся в правую щеку.

– Да что ж ты крутишься как уж на сковородке! – с досадой произнес Оранжевый. Рукав его пуховика был забрызган кровью, на раскрасневшемся лице тоже виднелась россыпь темно-красных брызг. – Будь ты хоть напоследок человеком, невозможно же работать!

Сделав над собой нечеловеческое усилие, женщина снова поднялась на колени. В это было невозможно поверить, но она действительно встала, покачнулась и замерла, подняв на убийцу обезображенное, залитое кровью лицо. Глядящие сквозь сетку спутанных, слипшихся кровавыми сосульками волос глаза горели такой ненавистью, что Оранжевый невольно попятился.

– Когда ты сдохнешь, – хриплым срывающимся голосом прокаркала она, – я буду ждать тебя на той стороне. И поверь, долго ждать не придется.

В тишине сухо треснул выстрел, с еловой лапы, чуть слышно шурша, посыпался снег. Женщина медленно осела на пятки, а потом так же медленно, будто нехотя, опрокинулась навзничь. Оранжевый обернулся.

– Уж больно ты, Саня, до кровищи жадный, – опуская слабо дымящийся пистолет, сказал ему Кувалда. – Как дорвешься – ей-богу, глядеть страшно. Ну вылитый упырь!

– Хватит болтать, – тяжело дыша, отозвался Оранжевый. Он посмотрел на окровавленный нож в своей руке, с отвращением зашвырнул его в лес и брезгливо скривился, разглядывая забрызганную куртку. – Черт, заляпался весь из-за этой суки… Ну, чего ты там стал? Сюда иди, надо ее обшмонать, а потом прикопать до весны.

– Как только подснежник распустится в срок… – дурашливо запел Кувалда, идя к нему по отмеченной пунктиром красных капель неровной снежной борозде.

– Вот именно, – набирая в пригоршни снега, чтобы умыть лицо, утвердительно проворчал Оранжевый.

5

В вопросах питания, как, впрочем, и во всех остальных вопросах, мать Женьки Соколкина Елизавета Степановна проявляла большую принципиальность. Я работаю, говорила она, и получаю зарплату – пусть небольшую, но на паперти с протянутой рукой стоять, слава богу, не приходится. Поэтому, будь добр, не побираться, не кусочничать и принимать пищу, как все нормальные люди, дома. Имей, в конце концов, гордость!

Гордость Женька имел, но, во-первых, аппетит у него по молодости лет был без преувеличения волчий, а во-вторых, при всем уважении к маме, повариха тетя Таня готовила куда лучше. У него хватало ума даже не заикаться ни о том, ни о другом, тем более что подчищать оставленные матерью на столе тарелки и кастрюльки ему не составляло никакого труда – раз-два и готово, и даже мыть необязательно, потому что и так все вылизано до блеска.

Сегодня, однако, с его хваленым аппетитом явно что-то приключилось, и за едой он был донельзя медлителен и рассеян. Если бы это увидела мама, она бы непременно решила, что сын подхватил вирусную инфекцию, и вбухала остаток зарплаты в какие-нибудь дорогущие новомодные таблетки. Но это еще полбеды; если бы мама узнала, о чем думает, кроша хлеб, ее любимый отпрыск, с ней наверняка случился бы сердечный приступ.

Отпрыск опять думал о Шмяке – вернее, о том, как и почему тот умер и что в связи с этим следует предпринять. Кое-что он уже предпринял, промолчав и утаив тем самым важную для следствия информацию. От этого было немного не по себе, но он понимал, что ничего непоправимого пока что не совершил: «Сегодня промолчал, а завтра, если понадобится, скажу – что тут такого? Может, я просто забыл. От волнения забыл, а теперь вот вспомнил и решил рассказать. Нормально? Вроде да…»

Проще всего было принять на веру версию доктора Васильева, подтвержденную врачом из районной больницы и участковым капитаном: внезапный приступ буйства, повлекший за собой столь же внезапный сердечный приступ с летальным исходом. К такому заключению пришли взрослые, образованные, наделенные официальными полномочиями люди, и она была закреплена казенной бумагой с гербовой печатью. Но до конца поверить в нее Женьке мешали две вещи, которые были известны ему и неизвестны упомянутым серьезным дядям.

Во-первых, Шмяк явно опасался чего-то подобного – как выяснилось, не напрасно. А во-вторых, парализованная тетка из четвертой палаты, которая так напугала Шмяка, убралась из пансионата сразу же, как только смогла, буквально в день его смерти – на том же такси и с тем же неприятным типом в волчьей шапке, который ее привез.

Поскольку официальная версия обдумывания не требовала, Женька решил немного поковыряться в неофициальной, своей собственной. Если Шмяк не обознался, если эта Анна Дмитриевна прибыла сюда по его душу, значит, умереть ему все-таки помогли. Она и помогла, больше просто некому. Прикинулась калекой, свистнула у сестры-хозяйки ключ – при минимальной сноровке это не сложнее, чем отнять леденец у трехлетнего ребенка, – а когда в пансионате выключился свет, тихонько выбралась из палаты, проникла в комнату Шмяка и сделала то, что в шпионских боевиках иногда называют «боевым уколом».

Ну, допустим, сказал себе Женька, густо посыпая солью сваренную на молоке рисовую кашу. Расскажи такое кому-нибудь – засмеют до смерти, но – допустим. Тогда кавардак у Шмяка в палате устроил не он, а эта самая Анна Дмитриевна. Ну, или кто-то другой – тот, кто его убил или, к примеру, напугал до инфаркта, что тоже не исключено. Комнату и все, что в ней было, буквально перевернули вверх дном, выпотрошили и вывернули наизнанку. Там явно что-то пытались найти, и тут Женьке опять виделось два варианта: либо нашли и забрали, либо не нашли и остались с носом.

Он попробовал кашу, которая изначально задумывалась как сладкая, покатал ее во рту, смакуя, после чего старательно, будто внося удобрение в скудную почву, поперчил. Пока что его теоретические изыскания давали ярко выраженные отрицательные результаты: вместо ответов он находил лишь новые вопросы, которые все время норовили раздвоиться, ветвясь, как корни дерева, и, как корни, уходя все глубже в неизведанные, темные недра.

Допустим, убийца нашел то, что искал. Тогда в конверте, который Шмяк отдал Женьке на хранение, должно находиться какое-то указание на то, что, собственно, это было, для чего оно нужно и стоит ли об этой штуке горевать. Чтобы в этом убедиться, конверт следует вскрыть. Ну да, а как иначе? Шмяк этого не запрещал. «Если что, сам сообразишь», – сказал он, а еще посоветовал действовать, причем не как российский школьник, сын уборщицы с двумя высшими образованиями, а как герой приключенческого романа. Вряд ли, говоря о действиях а-ля Индиана Джонс, он имел в виду, что новоявленный герой отдаст конверт главврачу Семену Тихоновичу или сонному участковому менту, даже не попытавшись в него заглянуть.

Снова попробовав кашу, Женька вздрогнул и изумленно уставился в тарелку, не зная, проглотить ему то, что попало в рот, или выплюнуть от греха подальше. Его рука потянулась к бутылочке с уксусом, но благоразумие взяло верх: каша была молочная, и с приправой в виде уксуса то, что сейчас казалось несъедобным, обещало стать таковым по-настоящему, вплоть до пищевого отравления. Покойный Шмяк утверждал, что не приучен выбрасывать еду; Женька Соколкин никогда ничего подобного не говорил, но как раз он-то на самом деле физически не мог вот так запросто выбросить еду – тем более ту, что приготовила мама. Тяжело вздохнув, он вооружился ножом, отпилил от буханки хлеба ломоть толщиной в два пальца и с мрачной решимостью набросился на результат своих кулинарных изысков.

Ладно, думал он, с усилием проглатывая то, что никак не желало глотаться, ладно, с этим, будем считать, разобрались. Теперь рассмотрим вариант номер два. Как в том детском стишке: шарил-шарил – не нашел, сам заплакал и пошел… Если Шмяка убили из-за этой штуки и только после этого начали ее искать, значит, убийца был уверен, что она там. А ее там не оказалось. Сначала точно была, а потом пропала. Если Шмяк не смыл ее в унитаз и не выбросил в окошко, что вряд ли, значит, он ее кому-то передал. А не знаем ли мы, случайно, кого-нибудь, кому он что-то передавал незадолго до смерти?

Ложка, тихонько звякнув, легла в опустевшую тарелку. Женька механически, не чувствуя вкуса, дожевал, проглотил, встал из-за стола и, подойдя к раковине, долго, стакан за стаканом, пил холодную воду, чтобы потушить бушующий во рту пожар.