Суд - Василий Ардаматский

Первые уже сознательные детские годы Борис был бессловесным рабом маминой убежденности в его гениальности и беспрекословно то надевал коньки, то ходил в Планетарий на кружок юных космографов, то изучал с педагогом английский язык, — как считала мама, самый нужный в наше время язык. В школе он дважды оставался на второй год, но к восьмому классу, несмотря ни на что, уже и сам поверил в свою исключительность. Сказать точней, не в это, а в его исключительное право жить так, как он хочет.

О том, что так жить нельзя, его пытались убедить работники милиции, школы, домового комитета при ЖЭКе и, наконец, папа, который однажды сказал ему тихим голосом: «Ну, брат сын, ты все-таки чего-то недопонимаешь». И услышал в ответ: «А может — ты?» В это время вошла мама — она вернулась из милиции, куда ее приглашали…

— Я дойду до правительства, — сказала она, швыряя шляпку, — но эти милицейские хамы узнают у меня… — Что они узнают, она не уточняла, но чувствовалось — нечто страшное…

Однажды, а точнее, в год, когда Борис получил аттестат зрелости, домашняя его жизнь взорвалась: отец ушел к другой женщине, конечно же молодой мерзавке. Мать добилась, что мерзавка за моральное разложение и разрушение советской семьи была уволена с работы. Взялась она и за своего бывшего мужа. Но тут развернуться не успела: ее свалила тяжелая болезнь, и вскоре она умерла.

Появился отец. Маму похоронили. Отец с новой женой вернулся в свою квартиру, а Борис переехал в однокомнатную квартиру молодой мерзавки. Кроме того, он получил от отца сберкнижку на предъявителя с весьма солидным вкладом и юридически оформленное право на дачу, которую отец тут же у него купил.

Восемнадцатилетний, непонятно миновавшим армию, Борис Гонтарь остался один со своей исключительностью, которую он первое, время мог подтвердить только с помощью своей сберкнижки. Что он и делал, собрав возле себя компанию какой-то особой «родовитой» шпаны, устраивая пьяные оргии у себя дома и в столичных ресторанах. Когда это оканчивалось скандалом, он звонил отцу, и тот, боясь, что сыновние похождения отзовутся на его адвокатской карьере, гасил опасные протоколы. Так Борис Гонтарь выяснил, что он не только исключительный молодой человек, но еще и ненаказуемый…

И все же однажды отец ничего сделать не смог — Борис оказался замешанным в дело об изнасиловании школьницы, которая затем отравилась. Главный участник преступления был приговорен к расстрелу. Бориса спасло только то, что он, свински пьяный, не смог добраться до тахты. Он получил четыре года.

Вернулся он в Москву уже двадцатичетырехлетним и, что удивительно, заметно поумневшим. Он уже не говорил и даже не думал о своей исключительности, хотя, как прежде, не хотел жить по закону для «бескрылых». Теперь он утверждал, что главный секрет жизненного успеха в умении делать деньги.

Вскоре возвратился к свободной жизни лагерный дружок Бориса по имени Кеша, и они организовали в Москве небывалое дело — стали поставлять тексты для поездных певчих нищих, которых после войны расплодилось великое множество. Борис поселился в писательском дачном поселке Переделкино, снял у какой-то литературной вдовы комнату, перезнакомился со всеми пьющими поэтами, и, очевидно, они ему и набрасывали в застолье тексты вроде «Искалечен войной, но вернулся домой…». За тексты Кеша с Борей получали разовый гонорар, а затем еще и авторские, в зависимости от успеха песни и ее долголетия. Авторскими сборами с певчих занимался Кеша, в распоряжении которого была шайка отпетых подростков из безнадзорных, которые заодно вылавливали и нещадно били незарегистрированных певчих и следили за соблюдением распределения зон обслуживания поездов. Иногда в ревизорские поездки по подмосковным дорогам отправлялся сам Гонтарь — он считался главой фирмы, — и тогда впереди него во все стороны от столицы, вместе с поездами, летел грозный слух: «Сам грибастый на линии!» Можно, конечно, посмеяться по поводу этой «фирмы», но Гонтарю и Кеше она давала деньги, и они жили припеваючи..

Однажды группа обобранных Кешей нищих написала заявление в милицию: так, мол, и так, что это за самозванцы, захватившие все железные дороги и грабящие инвалидов? В милиции долго не могли понять, есть тут какое нарушение или его нет. Но на всякий случай послали милиционера на дачу, где жил Гонтарь. Пришел к нему пожилой милиционер, сам недавний солдат, и попросил объяснить, на какие средства он существует.

— Я сочиняю песни, — гордо подняв голову, ответил Гонтарь. Он попросил милиционера присесть, снял со стены старенькую обшарпанную гитару и, шевельнув ее чуткие струны, запел самое любимое свое творение:

Вражье пламя глаза мои выжгло,Погрузился я в вечную ночь…

Пожилой милиционер уходил от Гонтаря поздно вечером, осторожно ступая не очень твердыми ногами, и все еще глотал слезы. А назавтра он совсем не уставно докладывал начальнику отделения:

— Такой человек… такой человек…

— А почему он не военнообязанный? — спросил начальник, тоже недавний военный, у которого главным мерилом надежности было пребывание человека на военном учете.

Пожилой милиционер показал пальцем себе на висок:

— С головой у него что-то…

— Поет, говоришь?

— Не просто поет, душу наизнанку выворачивает..

— Да, скорей всего, псих…

На том донос на фирму и заглох.

Но вскоре Кешу опять посадили: заскучав на нищенском деле, он вместе с каким-то подсобником на железнодорожной товарной станции в порядке развлечения украл ящик французских духов египетского изготовления, операция сошла не гладко, произошел частичный бой продукции, и Кешу нашли по запаху.

Гонтарь погрустил немного без Кеши и, поскольку доход от нищих заметно падал, ринулся в новую сферу деятельности, подсказанную, кстати, Кешей. Он стал московским представителем группы «деловых людей» в Грузии…

Как только на московских черных рынках стали появляться привезенные из Италии плащи «болонья» и покупатели кинулись на них, как голодные тигры на ягненка, «деловые люди» в Грузии задумались: как сделать «болонью» самим? Над этим задумались очень крупные головы.

Вместо того чтобы созывать по этому поводу широкое или узкое совещание, а то и симпозиум, они послали человека в Москву к своему человеку, Борису Борисовичу Гонтарю, — нельзя ли технологию «болоньи» провернуть в Москве?..

И тут Гонтарь удивил даже грузинские умные головы, которые ничему не удивлялись… А дело в том, что как только Гонтарь узнал, что от него хотят, он вдруг вспомнил, как его отец вел дело какого-то старичка против какого-то министерства, затоптавшего его изобретение клея для склейки мануфактуры. Гонтарь знал, что отец в толстом гроссбухе записывал все свои дела, эта книга случайно сохранилась, он быстро отыскал в ней запись «Дело о мануфактурном клее», где была и фамилия и адрес изобретателя. И даже сколько с него получено.

Гонтарь бросился в электричку и через час был в Тарасовке, на Первомайской улице, в ветхом домике, где жил тот самый старичок…

— Нет правды на земле, — печально заявил старичок, прижав к груди маленькие ручки. И рассказал печальную эпопею своего клея. — Это же так важно, так важно, — даже всхлипнул он. — Дождевик леснику или пограничнику. Прекрасный материал, капли воды не пропустит по шву, потому что шва-то нет, вместо него — склейка. — Старичок полез в сундук и извлек оттуда два разноцветных куска мануфактуры, склеенных его клеем. Он дал их Гонтарю и вдруг крикнул тонким голоском: — Рвите! Разорвите! Попробуйте!

Гонтарь рванул раз, рванул два — тщетно…

Уже на следующий день Гонтарь самолетом отправил в Грузию старичка с его волшебным клеем.

С этого начались тбилисские «болоньи», сильно опередившие государственные. Тбилисские «болоньи» дали умным головам солиднейший доход, а государственные «болоньи» потом, гораздо позже, заполнили до крыш склады и так там, говорят, и лежат… Гонтарь за эту операцию тоже получил немало.

Но затем последовало нечто страшное: он влез в «золотое» дело. Однажды его разыскал весьма почтенный на вид мужчина, которому будто бы порекомендовали его в Грузии как надежного и головастого человека. Эту рекомендацию Гонтарь опровергать не стал. О себе почтенный ничего не сказал, только с улыбочкой на своем дородном красивом лице попросил звать его дед Платон, хотя, вообще-то, до деда ему было далеко, седые волосы не в счет… Он предложил выгоднейшее дело, но суть его объяснять не стал, тем более что Гонтарю в нем отводилась весьма маленькая и пассивная роль: с заранее назначенного дня он должен был в течение десяти дней с 14 до 17 часов находиться дома, принесут к нему чемодан, который спустя два часа возьмут. И все заботы. То, что дело связано с золотом как таковым, Гонтарь поймет позже…