Эмоции: великолепная история человечества - Ричард Ферт-Годбехер

адаптировал видение Платона к своему пониманию Бога. Он отмел нюансы, сосредоточившись на крайностях, и сделал любовь бинарной: светлой и темной, caritas и cupiditas.

Эта бинарность не ограничивалась любовью. Если любовь — набор эмоций, то, согласно Августину, разделяющий все эмоции на светлые и темные. Это вовсе не означало, что сами эмоции делятся на плохие и хорошие — для Августина каждая эмоция имела положительную и отрицательную манифестацию. Одна тянет вас в град земной, другая ведет в Град Божий. Гнев может быть разрушительным — например, неконтролируемая ярость приводит к убийству, — но может быть и праведным, как гнев Иисуса на меновщиков денег, осквернивших храм в Иерусалиме. Страх может истощить, но может и защитить, увести от греха. Эгоистичная скорбь об утрате земных богатств может сменяться исполненной любви скорбью о грешниках и раскаянием в собственных грехах. Для Августина, как и для многих до него, эмоции не были изначально положительными или отрицательными; их моральная ценность определялась тем, как их направляли. Любое чувство могло рассматриваться как благо, если помогало служить Господу, точно так же как любое чувство могло рассматриваться как зло, если использовалось ради личной выгоды.

Даже сегодня в большинстве ветвей христианства вера строится вокруг концепции августинианской любви. Идея о том, что Бог есть любовь, исходит непосредственно от Августина. Как и идея о том, что распятие Христа представляло собой акт не кровавой жертвы, как считали ранние христиане, а чистой милости и любви — акт прощения Бога, понимающего, как трудно контролировать волю, и пришедшего на землю, чтобы продемонстрировать, насколько сильной может быть воля даже в самых исключительных обстоятельствах. Несмотря на то что процесс принятия Иисуса, как его описывают многие христиане, не вполне похож на медитацию и внутреннее путешествие, предлагаемое Августином, он все еще направлен на поиск чего-то большего, чем собственное «я». Августинианское видение эмоций стало фундаментом для эмоционального режима, распространившегося на весь христианский мир. Представления о том, как подобает вести себя, выражать свои чувства и даже молиться праведному христианину, уходят корнями в труды Августина. Августинианская любовь действительно изменила мир. Но не во всем к лучшему.

Любовь и крестовые походы

Через семьсот лет после обращения Августина в христианство папа Урбан стоял перед переполненным залом в Клермоне, где собрались десятки, а может, и сотни самых влиятельных и могущественных людей Европы, включая архиепископов, аббатов, рыцарей и дворян со всего региона. Если он действительно собирался что-то изменить, лучшего момента было не придумать. Идеи Августина о любви и эмоциях все еще доминировали в христианской философии того времени, а Урбан, будучи искусным оратором, знал, как их использовать. Он начал свою речь.

Дражайшие братья, я, Урбан, верховный понтифик и с Божьего соизволения прелат всего мира, вследствие высочайшей необходимости, а также как вестник божественного воззвания, к вам, рабам Божьим, спустился в эти земли[138], [139].

По крайней мере, так приводит его слова Фульхерий Шартрский. Существует несколько версий речи Урбана, каждая из которых записана кем-то, кто предположительно присутствовал на соборе. В действительности большинство из них — вероятно, пересказ редких оригинальных свидетельств, приукрашенных для пущей убедительности. Однако это не значит, что рассказы хронистов сильно разнятся. Почти в каждом переложении Урбан в своей речи называет собратьев-христиан дражайшими или возлюбленными братьями[140]. Это обращение встречается не только в процитированной выше версии, но и в версиях Роберта Реймского, Гвиберта Ножанского и Бальдрика Дольского. Выбор слов «дражайшие братья» как способ уравнять всех собравшихся очень важен. Урбан и его хронисты играли на чувстве братской — uti — любви присутствующих к таким же христианам, противостоящим общему врагу. Самый яркий пример можно найти в версии Бальдрика Дольского. Закончив перечислять ужасы, которым исламские воины подвергали его собратьев-христиан, живших на окраинах Византийской империи, — порку, изгнание из домов, обращение в рабство, захват церквей и т. д. — Урбан, если верить хронике, обратился к толпе напрямую:

Содрогнитесь же, братья, содрогнитесь от жестокости руки, поднятой на христиан; менее нечестиво размахивать мечом против сарацин. Единственно эта война праведна, ибо рисковать жизнью своей ради братьев — есть милосердие[141].

В большинстве оригинальных источников для обозначения милосердия используется caritas — праведная любовь по Августину. Однако Урбан с хронистами взывали в том числе и к прямой и не менее сильной frui, которую надлежит испытывать к самому Христу. У Роберта Реймского Урбан использует эту идею, чтобы разорвать узы земной любви, удерживающие собравшихся от действий:

И если вас удерживает нежная привязанность к детям, и родителям, и женам, поразмыслите снова над тем, что говорит Господь в Евангелии: «Кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получит во стократ и наследует жизнь вечную»[142], [143].

Обещание вечной жизни перед лицом Бога сыграло ключевую роль. Связать его с любовью к Христу — frui — и другим христианам было сильным ходом.

Большая часть риторики крестоносцев опиралась на любовь к Святой земле — uti. У вечного полемиста Бальдрика Дольского Урбан в своей речи вторит Псалму 78:1:

Братья, мы вопием и проливаем слезы, увы, подобно псалмопевцу, в глубине души своей! Мы убоги и несчастны, и в нас исполняется пророчество: «Боже! Язычники пришли в наследие Твое, осквернили святый храм Твой, Иерусалим превратили в развалины; трупы рабов Твоих отдали на съедение птицам небесным, тела святых Твоих — зверям земным; пролили кровь их, как воду, вокруг Иерусалима, и некому было похоронить их»[144], [145].

Любовь uti к Святой земле не была выдумкой хронистов, документировавших крестовые походы. В исламских текстах о крестовых походах в уста крестоносцев вложены похожие слова. Персидский историк Имадуддин аль-Исфахани пишет, как во время исламского завоевания Иерусалима в 1187 году испуганные крестоносцы готовились к решающей битве со словами:

Мы любим землю сию, мы связаны с ней,