Великое плавание - Зинаида Шишова

Я не был свидетелем того, о чем расскажу, так как это происходило на «Пинте», но я из многих уст слышал эту историю и думаю, что, передавая ее, не отклоняюсь от истины.

Дело в том, что переведенный с нашего корабля Хуан Родриго Бермехо из Трионы очень нуждался в деньгах, так как за полгода до этого был выкуплен из плена у неверных. Родные его продали для этого все свое имущество, и, если бы не его матросское жалованье, полученное за четыре месяца вперед, его семья погибла бы с голоду. Но, кроме того, бедняга задолжал еще три тысячи мараведи монастырю в Трионе, а святые отцы совершенно забывают о милосердии, когда взимают проценты.

В плавание он пустился также исключительно из-за выгод, которые сулил нам всем адмирал.

Поэтому, несмотря на усталость, Родриго двадцать шесть часов не сменялся с вахты, желая заслужить награду, и в два часа пополуночи 12 октября действительно первым увидел землю. Она показалась ему лежащей в двух лигах от корабля, и это предположение впоследствии подтвердилось.

Не знаю, имею ли я право сомневаться в правдивости господина, но он заявил, что еще за четыре часа до этого он якобы заметил свет, который двигался по морю и который несомненно следует считать первым признаком близости земли. Об этом своем наблюдении он немедленно сообщил королевскому чиновнику – синьору Санчесу де Сеговия.

Королевский постельничий – офицер Перро Гутьерес – подтвердил слова адмирала, но больше никто из экипажа «Санта-Марии» света не видел, хотя мы все до боли в глазах всматривались в темноту.

Алонсо Пинсон ради этого случая велел спустить лодку и сам отправился на флагманское судно.

– Господин адмирал, – сказал он, – то, что вы столь великодушно вняли моим советам и изменили курс кораблей, заставляет меня думать, что и в дальнейшем вы будете столь же благосклонно относиться к моим словам. Я уверен, что для вас ничего не составляет пенсия, обещанная королевой, а честь первому увидеть землю почти всегда выпадает вахтенным и рулевым. Поэтому я прошу вас наградить Хуана Родриго Бермехо, который несомненно этого заслуживает, ибо свет, движущийся по морю, мог только почудиться» вашим утомленным глазам.

– Капитан Пинсон, – резко оборвал его господин, – никакие мольбы и никакие советы не могли бы мне помешать изменить курс кораблей. И если я это сделал, то сделал только по господней воле, ибо адмирал ваш повинуется только воле божьей и монаршей! Вернитесь же на свое судно и не вступайте больше в пререкания со мной, так как иначе мне придется отнять у вас шпагу и обращаться с вами, как с королевским преступником!

Я видел, как вся кровь бросилась в лицо храброго капитана. Он молча постоял несколько минут, ожидая, очевидно, что адмирал раскается в своих словах, но господин, запахнув небрежно плащ, кинул ему:

– Ступайте на свое судно и занимайтесь своими делами. И благодарите бога, если я не оповещу королеву о вашем покровительстве бунтовщикам!

Я низко нагнулся над связкой канатов, чтобы не встретиться с Пинсоном глазами. Тяжело ступая, он прошел мимо меня, молча спустился в лодку и дал знак гребцам.

Я никогда не думал, что у человека за несколько секунд может так измениться лицо.

Может быть, адмирал не хотел выдать награды матросу, который провинился перед ним, но, как бы то ни было, синьор Марио, Орниччо и я были очень огорчены случившимся.

Хуан Родриго Бермехо в гневе порвал на себе одежду и поклялся, что по возвращении он снова уйдет к неверным и примет магометанство.

– Потому что, – говорил он, – у турок и арабов я видел больше справедливости, чем в христианском государстве.

Пусть господь простит ему необдуманную клятву, но я нахожу, что гнев его был вполне справедлив.

Это грустное происшествие омрачило для меня радость счастливого дня.

С «Пинты» после заявления Хуана Родриго дали ружейный залп, и все три судна нашей флотилии стали под ветром в виду земли.

Адмирал велел убавить паруса и лечь в дрейф до следующего утра. Не следовало предпринимать что-либо на ночь глядя, да и люди наших команд были так измучены в пути, что им следовало дать отдых. Однако никто не уходил с палубы.

Воздух был до того прозрачен, что мы отчетливо могли разглядеть извилистую линию берега и пышную растительность, делающую остров похожим на драгоценный зеленый камень.

Наконец наступило утро 13 октября.

Немедленно были спущены лодки, в которые сели адмирал, Висенте Яньес Пинсон, Алонсо Пинсон, капитан Ниньо, синьор Родриго Санчес, синьор Родриго де Эсковеда – нотариус. Адмирал держал в руке королевский флаг, а оба капитана – знамена Зеленого креста с инициалами государей.

Мы с корабля следили за каждым их движением. Четверых гребцов, которые были взяты на лодки, мы считали счастливейшими из смертных. И, когда Орниччо уступил эту честь Хуану Гарсиа, все сочли его за безумца. Я тоже решил, что он поступил неразумно.

Господин наш был прекрасен. Поверх военных доспехов он накинул алый плащ. И, думается мне, не только я, но и весь экипаж в эту минуту простил ему все испытания, перенесенные нами в пути.

Дважды я встретился взглядом с подслеповатыми глазками Яньеса Крота, но сейчас даже его физиономия показалась мне совсем не такой отталкивающей, как всегда. Правильно сказал Таллерте Лайэс: «Кто старое помянет, тому глаз вон». А на англичанина сейчас нельзя было смотреть без улыбки.

Каждый из находящихся на палубе с напряженным вниманием следил за адмиральской лодкой, но Таллерте Лайэс волновался больше всех. Он всплескивал руками, как женщина, вздыхал и вскрикивал.

Сойдя на сушу, господин наш, подняв кверху меч, произнес торжественную формулу присоединения острова к владениям кастильской короны. До нас донесся его громкий и взволнованный голос.

– «Отныне и навеки, – слышали мы, – остров сей со всеми его реками, озерами, горами и лесами присоединяется к владениям наших королей. Жители острова, буде такие будут обнаружены, с этого дня становятся верноподданными государей Арагонии, Кастилии и Леона».

Адмирал распахнул знамя. И мы с волнением увидели, как замок Кастилии и лев Леона затрепетали над темно-зеленой листвой. Острову было дано имя Сан-Сальвадор.[55] И все согласились, что лучшего имени ему и не придумать.

На палубе матросы обнимали и целовали друг друга.

– Но где же эти новые верноподданные наших государей? – сказал Орниччо. – Я проглядел все глаза, но, кроме бабочек и попугаев, не вижу ни одного живого существа. – и вдруг так сжал мою руку, что я вскрикнул. И сейчас же вскрикнул еще раз, но уже не от боли, а от восхищения.

Сквозь густую стену зелени мы различили позади наших матросов темные фигуры, которые робко то приближались, то удалялись от них. Жестами мы старались обратить на них внимание наших товарищей, находящихся на острове, но на таком далеком расстоянии они не понимали наших знаков.

Таллерте Лайэс, не выдержав, вплавь бросился к берегу. Остальные тотчас же занялись обсуждением того, что за люди населяют этот прекрасный остров. Похожи ли они на европейцев? Желтого ли цвета у них кожа и косые ли глаза, как у жителей Катая, которых описал Марко Поло?

К нашему восторгу, матросы уже заметили туземцев и ласковыми жестами привлекли к себе их внимание. Мы видели, как наши товарищи вынимали из карманов различные безделушки, которые адмирал, отъезжая на остров, распорядился захватить с собой.

Туземцы доверчиво протягивали руки за подарками. Их совершенно нагие фигуры отчетливо вырисовывались на фоне неба и зелени, но лица их на таком большом расстоянии разглядеть было невозможно. Адмирал разрешил своей свите одарить туземцев подарками, а сам, вернувшись, немедленно занялся составлением письма к их королевским высочествам с отчетом обо всем происшедшем.

Мы обступили Таллерте Лайэса и закидали его вопросами. Англичанин с важностью заявил:

– Дикари, виденные нами сейчас, в точности походят на жителя материка Азии, встреченного мной в 1480 году на Тресковых отмелях. Радуйтесь, мои друзья, ибо мы наконец пристали к одному из островов у берегов Азии! Только те дикари по причине царящего в их местах холода были закутаны в меха, а здесь, в этом райском климате, местные жители ходят совершенно нагие.

Господин проходил в это время мимо нас в свою каюту, он слышал слова англичанина и милостиво кивнул ему головой.

Я счастлив был видеть, что добрая и благожелательная улыбка снова вернулась на уста адмирала.

Мы с Орниччо решили воспользоваться его настроением, чтобы испросить разрешения съехать на берег.

Но, когда мы подошли к дверям адмиральской каюты, к нам донеслись его приглушенные рыдания. Я утешал себя мыслью, что господин плачет от радости.

Почти тотчас же мы услышали, как он вскакивает с места, ходит по комнате, смеется и говорит разными голосами, так что, стоя у дверей, можно было вообразить, что его каюта полна народа.