Итоги № 44 (2013) - Итоги Итоги

Но самое страшное — у нее произошел еще и какой-то внутренний надлом. После этой ссылки история нашей семьи умерла. Мама похоронила все в себе, закрылась на сто замков. Когда я начинала спрашивать о каких-то деталях родословной, она отделывалась общими ответами: мол, ничего не помню. Так ее и не отпустило, скорее наоборот. Вскоре после войны Театр Моссовета должен был поехать на свои первые гастроли за рубеж, в Болгарию. В поездку взяли всех, кроме матери. С температурой 40 градусов она слегла, ее всю колотило. Отец уже вернулся из поездки, а она все лежала. За границу ее так никогда и не выпустили.

Выжить в Чимкенте помогло фамильное наследство. Когда нас высылали, мама взяла с собой три табачных кисета, набитых золотыми николаевскими червонцами. Часть монет дала родная сестра моей бабушки, тетя Лиза, остальное было наше. В ссылке мы меняли кусок хлеба на червонец, такой был курс. Здорово они выручали и после войны. На Петровке находился Торгсин. Туда мы и сдавали царские монеты, получая в обмен рубли. Проели все семейные ценности, зато не умерли с голоду.

— Откуда у вашей мамы такие сокровища?

— Она принадлежала к богатому дворянскому роду. Семья имела большую недвижимость, держала много доходных домов. После революции их все, конечно, отобрали. Помню, мы часто ходили пешком по Москве, мама показывала мне фамильное имущество. А тетя Лиза добавляла: вон там я родилась, вон там — жила. Мы заходили внутрь, смотрели. «Мама, а почему мы сейчас здесь не живем?» — интересовалась я. «Потому что сейчас ни у кого нет своих домов», — следовал политкорректный ответ. Но тетка тут же добавляла пару своих язвительных замечаний. Знаменитое подворье в Сокольниках — это тоже наше. В конце 80-х, когда в Прибалтике начался процесс реституции, появилась робкая надежда, что и у нас начнут возвращать. Но не случилось… Взамен отобранного мы получили маленькую каморку в полуподвале, которую выбил для мамы и отца главный режиссер Театра Моссовета Юрий Завадский. Она находилась в саду «Эрмитаж», где в то время проходили выступления. Прямо за сценой располагался вход в подвал, там мы и жили. Театр у нас начинался с десяти утра и продолжался до поздней ночи. После спектакля все артисты приходили к нам: пили чай и что-нибудь покрепче, пели, травили байки. Эта потрясающая творческая атмосфера сопровождала все мое детство.

Еще одна ветвь материнского рода тянется к знаменитому заводчику Барулину, владельцу фабрики фарфоровых изделий. Именно там специально для свадьбы моей бабушки был изготовлен столовый сервиз на 400 персон. Помню, как после переезда из нашей каморки в коммуналку на Беговой мы ели из этой посуды. Потом мыли ее в алюминиевом тазу и периодически били. Сейчас от всей этой роскоши осталось четыре тарелки и большой чайник, все остальное благополучно раздолбали. Но… Бывая в Петербурге и зная фирменный рисунок фабрики моего деда, я иногда встречаю его изделия в комиссионках и понемногу скупаю их. Уже купила поднос, другие вещи.

Моя родня так и не смогла приспособиться к новому укладу. Тетя Лиза жила недалеко от фабрики «Свобода» в фамильном доме. В комнатах стояло два белых рояля, на полу лежали шкуры. Потом ее уплотнили, дали, как и нам, комнату в коммуналке. Когда мы приезжали в гости, тетка с порога начинала кричать: «У-у-у, если бы эти не пришли, как бы мы сейчас, Ленка, жили!» Мама тут же махала руками: все эти разговоры могли обойтись очень дорого. Эта реплика: «Как бы мы могли нынче жить!» — сопровождала меня на протяжении всего детства и юности.

Дворянское происхождение семьи давало о себе знать и по-другому. Меня обучали этикету, музыке, хорошим манерам. Объясняли, что даже простое ведение разговора — уже само по себе наука. Рассказывали правила знакомства, общения… Мама повторяла, что при первой встрече нельзя бросаться на человека. «Посмотри, кто подходит, — говорила она. — Может быть, не всегда стоит протягивать руку». В результате в любом обществе я чувствовала себя уверенно. При этом наш статус — как финансовый, так и социальный — никакого значения не имел. В качестве контраргумента приводились отобранные дома и остальное имущество. Кроме того, мама часто повторяла: «Самое главное — то, что находится у тебя внутри». Книги, кино — я была с детства окружена ими и впитывала их содержание как губка.

— Отец был из другого теста?

— Я помню папу удивительно легким и жизнелюбивым человеком. Его очень точно характеризует, например, такая ситуация. В 1947 году объявили о деноминации рубля. Стало известно: на следующий день деньги будут обесценены. А отец сидит и в ус не дует. Играет на гитаре, поет и только посмеивается. Мать орет, что все нормальные люди пытаются хоть как-то спасти свои сбережения: затариваются картошкой, спичками и солью. «Ты нас погубишь. Вся семья нищей останется!» — не унималась она. Наконец отец поднялся со стула и куда-то ушел. Через несколько часов вернулся, держа в руках четыре балалайки и скрипку. Это так он вложил деньги, чтобы уберечь их от обесценивания. Мама разъярилась и этой самой скрипкой ударила его по голове. Но долго держать зло на него не могла...

Во время войны папа много выступал в составе агитбригад: пел, танцевал, читал «Теркина». Потом вернулся, начал сниматься в кино. Мы вместе участвовали в съемках фильма «Счастливый рейс». Режиссером был Владимир Немоляев, его дочку Свету Немоляеву, нынче известную актрису, тоже задействовали в одной из детских ролей. В фильме играли корифеи — Николай Крючков, Михаил Жаров. К нам они относились очень хорошо: то пошутят, то шоколадку дадут. Было много ночных съемок, мы спали прямо в павильоне. В назначенное время нас будили: «Дети, вставайте, начинается работа!» И мы, радостные, несмотря на три-четыре часа утра, шли на площадку.

Я, кстати, из своего детства помню многих великих. С Галиной Улановой, супругой Юрия Завадского, во время пребывания Театра Моссовета в Алма-Ате мы жили в местном доме колхозника. Перегородками в комнате служили развешанные простыни и какие-то искусственные ширмы. Я все время лазала под ними к Улановой, а она меня кормила шоколадом, который получала в качестве дополнительного пайка. Артисты удивительные люди: если с ними жить бок о бок, они раскрываются совсем по-другому. Часто играют свою роль перед тобой, пробуют ее на тебе, как на зрителе. Например, дядя Сева Санаев все время строил мне какие-то гримасы, которые полагались ему по роли. И я, страшно напуганная, с диким криком убегала от него.

— На каком этапе в вашей жизни появилось фигурное катание?

— Врачи обнаружили потемнение в легких и рекомендовали занятия спортом на свежем воздухе. Отец взял меня за руку, привел на стадион Юных пионеров и отдал в секцию фигурного катания к тренеру Татьяне Александровне Толмачевой. Вскоре пришли первые успехи, которыми в театре безумно гордились. Когда я впервые выиграла соревнования и об этом написали в «Вечерней Москве», газету вывесили в коридоре и артисты тыкали в мое имя пальцем: «Смотри, наша Ленка стала знаменитостью!» Потом на только что построенном стадионе в Лужниках состоялся международный турнир, где я тоже стала первой. Отчет о нем попал в документальную хронику, которая в то время всегда предшествовала показу фильмов на киносеансах. Оператор снял несколько кадров, где я катаюсь, а потом, уставшая, сижу и расшнуровываю коньки. На эту хронику я ходила раз десять. Сидела гордая в темноте и смотрела по сторонам: узнает ли кто? Но почему-то никто меня не узнавал. (Смеется.)

— Фигурное катание в СССР считалось привилегированным видом спорта: поездки за границу, возможность модно одеваться. Когда вы почувствовали, что прикоснулись к миру избранных?

— Нас действительно называли небожителями. Фигуристы имели огромное количество зарубежных поездок, которые для остальных советских людей были недосягаемыми. Как только я выиграла свои первые соревнования, меня отправили в Чехословакию. Мама очень боялась, что ее дочь не выпустят. От волнения она тут же слегла: это случалось, и когда дела шли плохо, и когда хорошо.

Правда, моя спортивная карьера закончилась довольно быстро, уже в 19 лет я стала тренером. Было понятно, что международные успехи мне не светят. Одиночное катание в Союзе находилось тогда на очень низком уровне: даже если бы я поехала на чемпионат Европы, заняла бы там последнее место. И я пошла учиться на балетмейстерское отделение ГИТИСа. По идее меня не должны были брать: туда принимали только тех, кто окончил хореографическое училище и сам танцевал. Но благодаря ходатайству Завадского и Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф для меня сделали исключение. Курс у нас был сумасшедший, его выпускники впоследствии стали главными балетмейстерами театров в Алма-Ате, Таллине, Риге. Да и преподаватели фантастические — Лавровский, Захаров, Ткаченко, Лапаури, класс вела Семенова. Так что выучка у меня очень хорошая. В детстве, приняв участие в киносъемках, я всегда чувствовала, что рано или поздно вернусь в театр. Не знаю, откуда у нас в роду лицедейство: дворяне ведь актеров даже за стол не приглашали, эта профессия считалась неприличной. Тем не менее мама в тридцатые годы пошла учиться на актрису. Тетя Лиза относилась к ее работе крайне негативно: «Таня, что это? Надеюсь, Лена туда не пойдет?!» Грубых слов она не употребляла, но слово «туда» произносила очень выразительным тоном… Когда я начала сниматься в кино, тетушка схватилась за голову: «Ну вот, теперь и девочку испортили!»